Расскажу тебе о Севере - Юрий Николаевич Тепляков

Это истина, это правда. Атомная станция принесет на Чукотку великие изменения. Ее энергия даст жизнь новым рудникам, громадным горнопромышленным комплексам. И это еще не все. Резко изменятся города и поселки Чукотки: горячая вода пойдет в дома, в теплицах смогут выращивать круглый год помидоры, огурцы, цветы, горячая вода заплещется в зимних бассейнах: за окном пурга, мороз, а маленькие северяне плавают, будто за тысячи километров к ним перенесли кусочек Черного моря.

И это уже не сказка, не далекая мечта.

...Я улетал из Билибино с единственной мыслью: снова вернуться сюда, чтобы все это увидеть своими глазами, все пережить самому. Ведь я видел здесь еще первые синие палатки...

После трудных зимних дорог мне дали отпуск. Уже прилетел в Москву, уже взял билет в Сочи, думал погреться, а оказался... у Ледовитого океана. Что ж, в жизни часто так случается, может, в этом и есть одна из многих ее прелестей. А во всем виновата крохотная газетная информация.

Наука и льды

Это было, наверное, самое нарядное утро.

Июль не пожалел солнца. И деревья с головой купались в нем. Даже у метро, где так много машин, площадь, казалось, вместо асфальта сегодня залили пахучим молодым медом. Так щедро цвели липы...

Возле газетного киоска стояла очередь. Обычная очередь. Многие читали газеты тут же, в двух шагах. Открывали страницу и сразу же замечали странное название: «Пурга в июле».

— Где?

— Когда?

— Не может быть!

И действительно, не верилось, что в такое вот утро где-то бушует пурга и вся земля выкрашена белым снегом.

Особенно поражала строчка: «Вот уже почти месяц у мыса Шелагский стоит во льдах караван. А до порта Певек всего 25 миль».

Как же так? Всего 25 миль и не могут пройти за месяц. И что же за мыс такой — Шелагский?

Далекий, неведомый Шелагский! Многие лишь сегодня услышали твое имя. Мы же с тобой знакомы давно. Я уже видел этот рубикон Арктики, который не так-то просто перейти. Я видел коричневый мыс в вечной туманной шапке и как льды, прижатые норд-вестом, лезут прямо на скалы. Грохот невообразимый. Но в этом грохоте все равно слышно, как плачут кулики. Наверное, потому, что тишины в Арктике все-таки больше.

Но рассказ мой будет не об этой тишине, мой рассказ о том, как люди дрались лицом к лицу с океаном, как отступали и вновь поднимались на штурм ледовых баррикад, которых в том году так много настроила Арктика, мой рассказ о людях, для которых чувство долга и ответственность за порученное дело превыше всего. Ради этого я и улетал в высокие широты, расставаясь с Москвой, залитой хмельным медом июля.

Ночью звонил в Певек в штаб морских операций Восточной Арктики.

У телефона руководитель научной группы, мой давний знакомый Борис Крутских.

— Конечно, прилетай. Навигация будет интереснейшей. Такого еще никто не помнит. Да и капитан «Ленинграда» Абоносимов приглашает на борт. Только одевайся теплее, у нас пять градусов мороза. До встречи!

— До встречи!

Самолет в Шереметьеве стоит на поляне. И высоченные березы в зеленом пламени лета шумят совсем рядом. Они протягивают к нам свои гибкие ветви словно руки для прощания.

Березы прощаются только с нами. И мы чувствуем это. Вон пассажиры, улетающие в Ленинград, равнодушно садятся в машину; даже не оглянувшись. И только каждый из нас на последней ступеньке трапа секунду постоит, задержится, взглянет на горячее солнце и кивнет березам.

— До свидания, белоногие москвички. Я бы взял вас с собой, да жаль, что это невозможно. А может, и не надо вас покидать, может, лучше вернуться. Но там, у мыса Шелагский, меня ждет ледокол «Ленинград».

Через десять минут лайнер полярной авиации уже в воздухе. Курс — Север.

Впрочем, об этом мы догадываемся сразу. Стюардесса, поздоровавшись с нами, напоминает:

— Через час предполагается первая посадка.

Вот он истинный север. Южане, наверное, возмутились бы: как это — предполагается?

А в нашем самолете порядок и спокойствие. Каждый из нас знает, что на Севере все возможно и ничего нет точного. На то она и существует капризная матушка-природа.

Самолет приземлился. Три летных часа — и все совершенно иное. Где же березы, где горячее солнце? Далеко. А здесь небо такое низкое, что можно рукой потрогать холодные тучи. Дождь бьет по плоскостям нашего самолета, по серой глади моря, где дымят черные корабли. Эти корабли в прошлом году не успели вырваться из Арктики и зимовали здесь.

Я представляю, как им надоело мерзнуть во льдах, как им хочется уйти на простор. Но надо ждать, ждать навигации.

Кругом дождь и тишина. Две девчонки — близнецы в красных пальтишках — жмутся друг к дружке, как птицы осенью. Глаза испуганные — наверно, ждут, что этот холод и дождь кончатся как плохая сказка.

Девчонки впервые едут на остров Врангеля. Там будут зимовать вместе с родителями на полярной станции. Смотрю на них и думаю: неласково их встречает Арктика. Холодно. Но странное дело, подрастут, вернутся «на материк» и даже про день этот будут рассказывать как про что-то удивительное и чудесное. Люди вдоль и поперек исходили землю. Но никто и никогда не разгадает самую великую тайну Севера: почему мы бросаем березы, горячее солнце и спешим сюда под это низкое небо. Почему и в детстве и даже когда голова поседеет, говорим о Севере как о своей неповторимой весне. Вот этой тайны не разгадать.

Прямо из аэропорта еду в штаб ледовой проводки, в маленький домик салатного цвета, что стоит на берегу бухты. Вода океана плещется рядом, почти у порога.

Домик весь опутан радиоантеннами. И от этого рождается к нему особое уважение: знать, не напрасно такому маленькому столько серьезной аппаратуры. Впрочем, позже я слышал, что певекчане штаб морских операций так и зовут — дом с тремя антеннами. Ну, в общем, так же как под Москвой говорят: дом в три окна.

В коридоре встречаю парня лет тридцати. Модная прическа на косой пробор, как у элегантных солистов современных джазов. Легкий костюм, чувствуется, сшит по последней моде.

Вот так и выглядит Борис Крутских, а официально кандидат наук, руководитель научно-оперативной группы Борис Андреевич. Он славный, обаятельный парень. Язык, движения — все изящно, но ни капли рисовки, игры, надуманности. Ему минуло тридцать, но к его слову прислушиваются и седые капитаны Арктики. Недаром здесь, улыбаясь, говорят:

— Если Боря