Владимир Санин - В ловушке

За год первой зимовки познал людей больше, чем за всю предыдущую жизнь. В обычных условиях, выяснил он для себя, сущность человека скрыта, и нужны чрезвычайные обстоятельства, чтобы она проявилась. Так, Семёнов и в еще большей мере Гаранин отнюдь не кажутся сильными. Общаться с ними просто, они доброжелательны, слушают других не перебивая, охотно оказывают разные бытовые услуги, узнав, что доктор получил новую квартиру, пришли и два дня приводили ее в порядок, помогли перетащить мебель. А Гаранин и вовсе мягок, хоть узлы из него вяжи — одолжит деньги, доподлинно зная, что не получит их обратно, отдаст накопленный на зимовках научный материал наглецу-аспиранту и прочее. Но в чрезвычайных обстоятельствах обнаруживается, что эти, казалось бы, нехарактерные для сильных личностей поступки нисколько не мешают и Семёнову и Гаранину быть твердыми, жесткими, а порой и жестокими. Взять хотя бы тот аврал в полярную ночь, когда пурга разнесла аэропавильон, или случай во вторую зимовку, когда — это было тоже в полярную ночь — радист Костя Томилин заболел воспалением легких, а баллоны с кислородом опустели. Коля задыхался, без кислорода он мог погибнуть, и Белов рискнул вылететь из Мирного на Восток. Покрутился над станцией и сбросил баллон, как торпеду, — садиться в семьдесят с лишним градусов нельзя, не взлетишь. Искали всей станцией, поморозились, измучились… Группа за группой уходили и возвращались, падали на нары и засыпали. Костя молил: «Мне уже лучше, черт с ним, с баллоном!», а Семёнов с Гараниным сутки не спали и никому спать не давали: «Ищи, как хлеб ищешь, — тогда найдешь!» Специально взвешивал потом людей — в среднем на три килограмма похудели, но ведь нашли баллон! По привязанной к нему длинной ленте, кончик из снега торчал. Выкопали баллон — тоже работы на полсуток хватило, метра на три под снег ушел, и спасли Костю.

Вот это и есть внутренняя сила, скрытая, как скрывается она в ласковом штилевом море или безобидном на вид вулкане. И еще: Семёнов и Гаранин оставались самими собой перед самым высоким начальством. Уважали его за должность и заслуги, но не суетились и милостей не выпрашивали — ни словами, ни поведением. А надо было — возражали, отстаивали свое и в обиду своих ребят не давали. И оттого характеры их приобрели цельность, без которой подлинно сильным человек быть не может.

Цельность — в этом все дело! Вот, например, Макухин. Властен, суров и груб — с нижестоящими. А для начальства — податливое тесто, лепи из него что хочешь и клади в любую форму. Нет в нем цельности, значит, нет ему и настоящей веры и сила его — показная, бенгальский огонь…

— Погоди-ка. — Семёнов забрал у Бармина клещи с зубилом, отбросил. — Попробуем такой американский способ…

Семёнов взял топор, сунул лезвие в щель:

— Бей!

Бармин с силой обрушил кувалду на обух топора. Совсем другое дело! А ну-ка, еще разок! Бац по обуху, еще и еще! Днище провалилось. Провалилось, будь оно трижды проклято! Всхлипнув, Бармин уронил кувалду на унты, но даже не ощутил боли. Емкость была готова! Ну, еще приделать сверху и снизу два патрубка, ерунда.

Бармин оглянулся. Филатов, у которого носом пошла кровь, уже минут пять лежал в спальном мешке, Дугин и Гаранин раскрутили гайки и снимали крышку цилиндров с первого дизеля.

— Помоги выбраться, — попросил Филатов.

Бармин подсел к нему, опустил подшлемник: кровотечение остановилось, но резко осунувшееся лицо было мертвенно бледным.

— Разотри ланиты, детка. — Бармин похлопал Филатова по щекам. — Голой ручкой, она у тебя тепленькая.

А Гаранин тоже на пределе, подумал Бармин. И у Семёнова подшлемник в крови, как это раньше не заметил. И все-таки полдела сделано!

Откуда Бармин мог знать, что самое тяжелое испытание еще впереди?

Нужно спешить

Семёнов пожалел о том, что последнюю ночь в Мирном не спал. Полночи просидел за делами с Шумилиным — утрясали план дальнейших рейсов на Восток, а потом до утра писал домой письмо, с подробностями, которые любила Вера: о морском переходе, встрече со старыми друзьями в Мирном, о разгрузке «Оби», погоде и пингвинах. Это письмо Вера будет перечитывать много раз, и Семёнов не поскупился, накатал десять убористых страниц.

А теперь того сэкономленного сна не хватало, двое суток без отдыха — многовато для человека на куполе. Кажется, лежишь себе в полном покое, а сильными толчками бьется, не успокаивается перетруженное сердце, нестерпимо болит голова, и ноет измученное тело, будто не по днищу — по нему били кувалдой. Семёнов нащупал в кармане куртки пачку анальгина, вытащил таблетку и сунул ее в рот, но проглотить не сумел: и слюна не вырабатывалась, и язык, требуя воды, царапал пересохшее небо. Обычно, прежде чем лечь спать, восточники смачивали в воде простыни и сырыми развешивали их наподобие занавесок у постелей. Через несколько часов простыни становились совершенно сухими, но поначалу люди все-таки дышали увлажненным воздухом и засыпали.

Дрожа от набросившегося на него холода, Семёнов вылез из спального мешка, быстро сунул ноги в унты, налил из термоса чашку теплой таяной воды, запил таблетку и юркнул в мешок. Не сразу, но боль в голове приутихла, зато вновь появилась тошнота, самая гнусная и ненавидимая восточниками примета горной болезни. Таблетку валидола под язык, пососал — и вроде бы полегчало. Теперь бы в самый раз хоть на часок вздремнугь. Семёнов прикрыл воспаленные веки и приготовился к быстрому забытью, но услышал какие-то хлюпающие звуки и высунул голову. Возле нар, прибитый и жалкий, тихо скулил Волосан.

— Ш-ш! — Семёнов высвободил руки, привлек Волосана к себе на нары и набросил на него два одеяла. «Эх ты, охотник за пингвинами! — ласково подумал он. — Вот, говорят, собачья жизнь на Востоке. Нет, Волосан, жизнь тут у нас совсем не собачья, плохо здесь вашему брату… Теперь близко к пингвинам не подойдешь? Ну, терпи, скоро очухаешься, гипоксированный элемент…»

Семёнов взглянул на светящийся циферблат: люди спят полтора часа. А может, притихли с закрытыми глазами, здесь это бывает, когда спать хочется до невозможности, а сон не приходит. Но даже такой неполноценный отдых очень важен для сердца и сосудов, которым трудно долго выдерживать натиск бунтующей крови. Человеческий организм — машина хрупкая и капризная, и когда начинают рваться сосуды, следует немедленно выключать двигатель. Потому и легли отдыхать: все, даже богатырь Саша, перемазались кровью. Но что ни говори, а за тридцать часов перевернули гору работы: сняли обе крышки цилиндров, подготовили емкость для охлаждения, промыли в керосине форсунки и гайки. Всех делов осталось часов на десять: смонтировать крышку цилиндров на блок-картере второго дизеля, подключить аккумуляторы — и поздравить себя с воскрешением. Генератор даст ток и тепло, задействует передатчик, и тогда, дорогой друг Коля Белов, будем поднимать флаг.