Евгений Габуния - На исходе ночи

Медленно спускаемся вниз, и снова попадаем на узкие, забитые автомобилями, пропахшие отработанным бензином улочки. Они живут своей жизнью. В многочисленных магазинчиках и лавочках ассортимент рассчитан в основном на туристов: керамика, статуэтки тореадоров, ножи-навахи и, конечно, Альгамбра во всех возможных видах. Возле одной из таких лавок мы остановились, привлеченные ярко-красной Кармен с кастаньетами в руках. И вдруг над самым ухом раздалось: «Буэнос диас! Здравствуй, товарищ!» Всякие люди встречаются за рубежом, в том числе и «товарищи» в кавычках. Однажды на Пирейской набережной к нам привязался один из таких бывших товарищей, бывший русский, чтобы попытаться всучить грязную антисоветскую газетенку, и конечно, тут же получил от ворот поворот. «Здравствуй, товарищ!» — вторил незнакомец — невысокий, даже щуплый человек средних лет. Его глаза смотрели доброжелательно и приветливо: «Давно не встречал советских русских. Ведь вы же советские, не так ли?» Он говорил медленно, с сильным акцентом, отчетливо произнося каждый звук — так говорят иностранцы на чужом языке. «Да, мы советские, в вы откуда узнали?» — Он улыбнулся: «Гранада — маленький город, здесь новости распространяются быстро. И еще вы, компаньерос, должны знать, что у вас здесь, в Эспанье, много амигос… как это по-русски… друзей. Мы помним ваших добровольцев. Замечательные ребята. Герои…. — Он задумчиво помолчал. — Вместе воевали. Потом — Москва, там и научился вашему языку. Вскоре партия послала на подпольную работу в Эспанья. Теперь, когда Франко в могиле, мы, коммунисты, действуем открыто. Много, очень много работы. Франкизм еще не похоронен». Прощаясь, он протянул руку. Рука была маленькой, сухой, но крепкой, рука друга, рука трудовой Испании.

…Поздний вечер. Гостиница, в которой мы живем, расположена на том же холме, что и Альгамбра, только еще выше. Отсюда, с балкона, город и замок — как на ладони. Далеко внизу мигают огни Гранады, подсвеченные прожекторами дворец и сады Генералифе (райские сады) кажутся еще романтичнее и таинственней. Я любуюсь открывшейся картиной, и само собой возникает в памяти прелестное шутливо-ироническое стихотворение Козьмы Пруткова «Желание быть испанцем».

Тихо над Альгамброй.Дремлет вся натура.Дремлет замок Памбра.Спит Эстремадура.

Дайте мне мантилью;Дайте мне гитару;Дайте Инезилью,Кастаньетов пару.

Дайте руку верную,Два вершка булату,Ревность непомерную,Чашку шоколату.

Закурю сигару я,Лишь взойдет луна…Пусть дуэнья стараяСмотрит из окна!

В этом стихотворении мастерски спародирован набор расхожих штампов, представлений, так сказать, «испанщины», ассоциирующихся с далекой, романтической страной и с Пиренеями.

«Мы никогда не знали этого народа, — пишет Кольцов в «Испанском дневнике», — он был далекий и чужой, мы с ним никогда не торговали, не воевали, не учились у него и не учили его.

В Испанию и раньше ездили из России одиночки, чудаки, любители острой, горьковатой экзотики.

Даже в голове развитого русского человека испанская полочка была почти пуста, запылена. На ней можно было найти Дон-Кихота с Дон-Хуаном (которого произносили по-французски — Дон-Жуан), Севилью и сегедилью, Кармен с тореадором, «шумит, бежит Гвадалквивир» да еще «тайны мадридского двора».

Культура Древнего Рима, итальянского Возрождения — прекрасная культура. Она оплодотворила искусство всего мира и нашей страны. Но, неизвестно почему, она попутно заслонила от нас Испанию, ее литературу, живопись, музыку, ее бурную историю, ее выдающихся людей. А главное — ее народ, яркий, полнокровный, самобытный, непосредственный и, что удивительнее всего, многими чертами поразительно напоминающий некоторые советские народы.

И вдруг этот, долго прозябавший в нижнем левом углу материка, никому по-настоящему не известный народ сухих кастильских плоскогорий, астурийских влажных гор, арагонских жестких холмов — вдруг встал во весь рост перед миром».

И в то же время оба наших народа издавна испытывали чувство взаимной симпатии. В чем ее истоки? Однозначно ответить трудно. Ясно, однако, что немалую роль сыграло то, что испанский и русский народы единственными в Европе оказали достойный отпор воинству Наполеона, которого в Испании называли не иначе, как Наполевор. Богатая, самобытная культура и история Испании вдохновили наших Пушкина, Глинку и Римского-Корсакова на создание таких шедевров, как «Каменный гость», «Арагонская хота», «Испанское каприччио».

В испанском народе жива память о братской помощи, которую в трудные, трагические дни фашистского мятежа оказала ему первая и в то время единственная страна социализма. Бок о бок с бойцами республиканской армии сражались три тысячи советских добровольцев, небо Мадрида охраняли «чатос» — курносые, как любовно называли испанцы наши истребители «И-16». Братство, скрепленное кровью, не забывается.

Возвратимся снова к «Испанскому дневнику». В нем есть такие строки:

«Перед огромным амфитеатром зрителей, внешне бесчувственно нейтральных, внутренне перепуганных, фашистские убийцы хотят, как опытные тореро деревенского быка, заколоть, прикончить этот народ, убить все достойное, гордое, честное в нем, оставить в живых только тех, кто пойдет обратно в рабство, кто покорно поцелует руки господам.

Народ не животное для убоя, палачи ошибутся. Израненный, окровавленный, он раньше или позже раздавит, растопчет безумных палачей».

Время, о котором пророчески писал наш замечательный публицист, наступило. Палачи ошиблись. Им не удалось поставить испанский народ на колени. Он снова встал во весь рост перед миром. Газеты полны сообщений о бурных политических демонстрациях, выступлениях испанских коммунистов, трудящихся за мир, социальный прогресс, за лучшую жизнь. Бурлит Испания, и в этом своем бурлении с каждым днем становится ближе и понятнее советским людям.

Путешествие в другую страну — всегда открытие. Таким счастливым открытием стала для меня Испания. В нее влюбляешься сразу, что называется, с первого взгляда. Не нужно много времени, чтобы поддаться обаянию ее народа, чей творческий гений с такой мощью проявился в картинах Веласкеса и Гойи, трудолюбие — в цветущих апельсиновых рощах Андалусии, мужество и гордость — в героическом отпоре поработителям, простодушное благородство и мудрость — в бессмертных страницах «Дон-Кихота», бурное жизнелюбие — в полной огня и сдержанной страсти арагонской хоте. Здесь, под небом Испании, я не раз вспоминал пушкинские строки: «Благословенный край, пленительный предел» и дивился художественной проницательности великого поэта, никогда не бывавшего в Испании.