Расскажу тебе о Севере - Юрий Николаевич Тепляков

Пусть в старике кому-то и что-то кажется наивным. Может, оно и так, скорее всего — именно так.

А что поделаешь? Жизнь для него была не очень-то сладкой. Всю молодость тянул братьев и сестер. Они учились, а он работал. Работал почти на всех дорогах страны, от Тянь-Шаня до этого зимника, за которым смотрит уже одиннадцать лет. И было за эти годы и горькое, и забавное.

На дистанции дороги, за которой следит дед Лапырь, стоит небольшой столбик. Он — символ границы между Магаданской областью и Якутской республикой. Стоял столбик не год и не два. И вдруг исчез. В пургу какой-то шофер нечаянно сбил. В общем, не стало границы.

— Ладно, Лапырь, весной поставим новый,— сказали деду.

— Непорядок,— горевал старик,— как же это, жить без границы? Шутка ли, государственное дело! Конечно, оно и весной поставить можно, а вдруг не в том месте. Получится как бы захват чужой земли. Пограничный конфликт может произойти.

У иных слова старика вызывали улыбку, другие шутя подначивали: действительно, нехорошо.

Старик не утерпел. Целую неделю раскидывал снег. Искал основание столбика. И нашел. И поставил на том же месте новый указатель границы. И снова шоферы, как прежде, подъезжая, говорят:

— Привет, Якутия!

— А между прочим,— напутствовал нас Лапырь,— когда поедете дальше, обязательно остановитесь за Тополиным. Там щит, который тоже беречь надо, и беречь накрепко. От щита того и начинается Заполярка. Я в ней тоже жил не один годок.

Он так и сказал: «Я в ней тоже жил». Выражение это тогда мне показалось странным, думал, что старик сказал так по неграмотности. Но потом узнал, что старые северяне всю землю, что лежит от Полярного круга до Ледовитого океана, считают особой страной — Заполяркой, где вроде и законы помягче, потому что морозы пожестче. Даже шоферы, если называют поселок, обязательно подчеркнут — это Заполярка...

Дед Лапырь на прощанье подарил нам замороженную нельму, налил полный термос чая и сам вышел провожать. Маленькая тропка от дома к дороге кое-где покрыта ледком: дед носит здесь ведра с водой — вот по капле и собралось.

Мы идем с ним рядом. В чистых лоскутах льда отражаются звезды. И такое ощущение, что не лед, а звезды сейчас хрустят под ногами...

...И снова заиндевелый лес расступается перед нами, а я все оглядываюсь назад, где среди деревьев еще мелькает светлое окно деда Лапыря.

Через несколько часов наконец-то дорожная дистанция. Шесть машин окружили дом и мягко, как кошки, урчат моторами. Наша «Татра» седьмая. Одной нет. Открываем дверцы. Прыгаем на снег. Подходит Виктор Бустыбанов:

— Вы шли вместе с Володей?

— Нет, а что?

— Вот ждем. Не дай бог дизель скис. Володя что-то жаловался. А тут мороз, чувствуешь, как жмет.

— Подождем часок и поедем искать.

Мы втроем сидим в кабине. Хорошо дремать после такой дороги. Мотор не мешает. Машина дышит и делится с нами теплом. Виктор через каждые пять минут нетерпеливо посматривает на светящийся циферблат часов. Ровно через час не выдерживает:

— Хватит. Самым малым ходом и то должен был прийти.

Две «Татры» разворачиваются и уходят назад. Надо торопиться. Теперь уж и мне ясно: с Володей что-то случилось.

Время течет медленно, и так же медленно тянутся километры. А дорога по-прежнему пуста. Лишь одни повороты, за которыми, кроме ожидания, ничего больше нет. Куда ж он пропал?

Наконец впереди черное пятно. Это «Татра». А рядом костер. И на фоне яркого языкастого пламени суетится Володя. Весь он словно облит молоком. Это иней: у костра согреется, а несколько шагов в сторону — и шестидесятиградусный мороз покрывает сединой одежду, лицо.

Володя что-то кричит нам и показывает на двигатель. А двигатель тоже седой. Значит, давно уже не дышит. Да, это самое страшное, когда дыхание «Татры» вдруг обрывается, и в кабину сквозь железо начинает пробираться мороз. Тогда каждая минута на вес жизни. Упустишь ту минуту, последняя надежда — ждать товарища.

Но Володя не просто ждал. Он дрался. Всюду разбросаны ключи, гайки, трубки, куски жженой пакли. Но видно, все напрасно. Мотор все-таки застыл. Теперь двигатель на морозе не возвратить к жизни. Ему нужно много, очень много тепла. Выход один — брать «Татру» на буксир и тащить в Оймякон.

Мы в теплой «Татре», а Володя, как верный капитан, не покинул машины: седой, он сидит в седой от инея кабине.

Темной длинной гусеницей ползем через перевалы. Четко стучит дизель. А ведь тянет солидный вес. У нас пятнадцать тонн, да у Володи тонн двадцать в прицепе, да еще сама «Татра». В общем получится что-то около пятидесяти. Когда забираемся на высоченный перевал с крутым поворотом, я открываю дверцу и оглядываюсь: в черной гусенице метров двадцать. Не каждый шофер возьмется провести вот такую гусеницу по горным перевалам. А северянин даже и не вспомнит об опасности. Может, потому, что работа такая почти каждый день. Не забудьте, целые месяцы водители на белых дорогах, а за эти месяцы чего только не случится. Но самое неприятное — это, конечно, морозы. А ведь шестьдесят на зимнике — вещь заурядная.

...Как-то по дороге из Симферополя в Ялту, чтоб скоротать время, заговорили с таксистом о Севере. Он поверил всему, а вот что машины в шестидесятиградусный мороз ходят, поверить отказался.

— Не может быть!

Спорить было бесполезно, убеждать тем более. Да я и не собирался. Просто лишний раз убедился, как мало люди знают о Севере. Слышали только, что денег там много зарабатывают, да еще кое-что по мелочи. Вот и все. А рассказать бы им хоть про один день зимника — отношение было бы совсем иное. Ну хотя бы вот про эту встречу...

Еще задолго до Оймякона, на восемьсот тридцатом километре, где лиственницы кажутся девочками в белых платьицах, мы увидели, как зеленый ЗИЛ, прижавшись к обочине, вежливо уступал нам дорогу. Подъехали — кабина к кабине.

— Ну чего, браток?

— Скажите, какое сегодня число?

Мы даже удивились:

— Ты откуда?

— С Ледовитого.

— А мы с Тихого.

— Чаек есть?

— Найдется.

Четверым в кабине тесновато, но зато тепло. А тут еще термос стоит в ногах и парит, как ведерный тульский самовар.

— Ты почему один? — спрашивает Виктор.

— Напарник сломался. Улетел самолетом в