Марина Москвина - Гуд бай, Арктика!..

Ознакомительный фрагмент

— Мэм, — мне дадут от ворот поворот, — все, что вы пишете или собираетесь написать, уже написал, бляха-муха, Мишка Дурненков.

Я высказала свои опасения Лене. Он ответил беззаботно:

— А что? Вполне возможно. Такова неумолимая поступь жизни. Вам, ветхозаветной гвардии, надо половчей поворачиваться. Более того, — прогнозировал Тишков, — он мне скажет: «Лень, ты приходи к нам со своей Луной, будешь фланировать по сцене туда-сюда». Я вынесу Луну, и все мусульмане будут молиться на нее!

Мы забрели в Полярный музей и среди чучел оленей и тюленей внезапно увидели Мишу. Сияющий, безмятежный, он лежал, раскинув руки, на шкурах кольчатых нерп и спал, как дитя. Дарья Пархоменко безмолвно стерегла его сон.

— С Мишей лучше поосторожнее, — рассудительно заметил Леня, глядя на эту мирную сцену. — Я-то, — говорит, — уже привык служить прототипом, а ты можешь не обрадоваться. И учти, — грозно добавил он, — если будешь меня все время пилить, Дурненков тебя выведет в своей пьесе мымрой и занудой!

Глава 9

Вот тебе подарок — белопарусный кораблик

Говорят, наиболее убедительные описания человеческой неугомонности часто делали именно «кресельные странники», по той или иной причине проводившие свою жизнь в четырех стенах: Паскаль из-за желудочных болезней и мигреней, Бодлер — из-за наркотиков, Сан Хуан де ля Крус — из-за решеток на окнах кельи. Или Брюс Чатвин, английский эксперт по импрессионизму, который в одно прекрасное утро ни с того ни с сего проснулся ослепшим.

Собрали консилиум.

Врачи выдвигали разные гипотезы, а один окулист догадался, что это редчайший невроз — аллергия на оседлый образ жизни.

— Вы слишком долго смотрели на картины вблизи, почему бы вам не покинуть насиженные места и не пуститься в путь, обратившись к далеким обширным горизонтам? — предложил он Чатвину.

Тот бросил все и отправился в Африку, где открыл древнейшую культуру кочевников, побывал в Латинской Америке, Западной Европе, вдоль и поперек исходил Австралию, следуя тайными песенными тропами аборигенов, по которым они считывают свою вселенную, как музыкальную партитуру. Он исколесил мир и постиг, что странствие для него — единственный способ существования, что согласно заложенной генетической структуре человеку намного ближе кочевой образ жизни, а по своей природе люди смахивают на дарвиновского гуся Одюбона.

Вечная память и слава этому незабвенному гусю: когда ему подрезали крылья, он отправился в солнечные края по привычному перелетному маршруту — пёхом.

В звездный миг, ярый момент истины, Чатвина осенила идея столь мне близкая, что отныне я считаю Брюса братом по духу: «Мир, — ошеломленно заметил он, — должен быть сотворен человеком посредством скитаний и последующих рассказов обо всем увиденном».

А? Каково? И еще — это главное для нас обоих: «Земли не существует до тех пор, пока человек сам не увидит и не воспоет ее».

Он умер от СПИДа во Франции, отпет в греческом храме на лондонской Moscow Road. А я живу, оплакивая ушедших, тщетно пытаясь разгадать, что такое жизнь и смерть, как они соотносятся друг с другом, со всех сторон меня окружают тайны, и я танцую среди этих тайн — самая большая тайна.

Лонгиербюен, рыжая трава в росе, домики на сваях с острыми крышами, губернатор Шпицбергена, засланный в эту глушь самим норвежским королем, чучела полярной фауны, горные отроги, выглядывая из тумана, махали нам вслед голубым платком, когда Леня шествовал к пристани с таким видом, будто он Христофор Колумб.

Лишь на минуту задержался он у деревянного столба, ощетинившегося указателями, которые гласили:

Лонгиербюен — 78 градусов 15 минут с.ш. — 15 градусов 30 минут в.д.

Осло — 2046 км

Москва — 2611 км

Тромсё — 957 км

Лондон — 3043 км

Бангкок — 8378 км

А над этим съехавшим с катушек указателем, смахивающим издалека на ерш для мытья бутылок, высился грозный дорожный знак, исключительно местный — треугольник с изображением полярного медведя.

Воспользовавшись краткой передышкой, я опустилась на корточки у кромки воды, погрузила в холодное море ладони и забормотала:

— Благодарю Тебя, Боже мой, что не отринул меня, но общником сделал Святынь Твоих, Пречистых и Небесных даров — во благодеяние и освещение душ и телес наших! Я маленький человек, обнимающий эту огромную Землю, и она умещается в моих объятиях. Неисповедимы пути Твои: мы с Леней держим курс в Ледовитый океан. Господи, спаси нас — от бронхита, артрита, гайморита, ринита, тонзиллита, диареи, отита, конъюнктивита, радикулита, и в приложение Божественной Твоей благодати пошли нам ангела сохраняющего и невредимых к славе Твоей от всякого зла во всяком благополучии соблюдающего. Да смилуются небеса над всеми нами, и пресвитерианцами, и язычниками! — воскликнула я напоследок и омочила лицо ледяной соленой водой.

— Я сфотографировал тебя, — сказал Леня, — когда ты молилась Гренландскому морю. Вон видишь точка на краю земли? Это твой вид сзади.

На пристани уже стояла, «разводила пары» бригантина, огромная, с раздутыми боками и отворенными парусами — прямыми на фок-мачте и косыми на гроте. Леня важно двинулся к этой белой лебеди, наивно полагая, что именно такую царицу вод морских снарядили для его дальнего плавания. И очень был удивлен и растерян, когда на борту прочитал «Ariella».

— Не понял, — сказал недовольно Тишков. — При чем тут «Ариэлла»?

Не замечая, что чуть поодаль, за куполами ее могучих парусов над форштевнем, с грехом пополам выглядывая из-за бетонного пирса, покачивался двухмачтовый соколик «Ноордерлихт», привязанный к чугунному кнехту, — всего-то шесть с половиной метров в ширину: ореховая скорлупка, на которой мы собирались пуститься в плавание по Ледовитому океану.

— Ой-ой-ой! — Леня даже не мог найти слова, чтобы передать свое изумление. — Сувенирная лодочка!!! Не ожидал я такого оборота, — стал он нашептывать мне. — Вообще это никакая не шхуна, а шлюпка! Она меньше ботика Петра Первого! Как мы туда все затиснемся?

Да, это было старинное суденышко, музейный экспонат, ему стукнуло сто лет. Ну и что? Мне он сразу глянулся своим аскетизмом. На романтической бригантине я бы всю дорогу вспоминала карикатуру: спиной к окну с видом на море сидят за столом три мужика, отец и сыновья — корявые, суровые. Мать — тоже изрядно потрепана житейскими бурями, половником разливает по тарелкам суп. Глядь — а в окне торжественно скользит по волнам ее припоздавшая бригантина с алыми парусами…