Георгий Чиж - К неведомым берегам

Оглядывая гостей, Волконский сказал:

— Ну вот, еще один, двадцать пятый годик минул… Не знаю, как вы, я признал эту новую мать — Сибирь и думаю, что она, несмотря на строгость и суровость, проявила по отношению к нам во всей силе свое отзывчивое и доброе сердце. Я ее полюбил.

— Волконский, чего доброго, совсем не пожелает уехать отсюда, насмешливо прибавил Муханов, поглаживая усы.

— Вы изволите шутить, мосье, — возразил Поджио, — а перечтите-ка по пальцам, что она нам дала.

— Я вам перечту, что она у нас отняла, хотите? — предложил Петр Иванович и отогнул палец. — Во-первых…

— Положим, это не она, а кто-то другой, — мрачно изрек, ни к кому не обращаясь, Трубецкой, — но и тот только орудие в руках божьих. Вы мало об этом думаете, господа, а я, оглядываясь на прошлое, прямо скажу, что промысел божий оградил нас и наши души от пагубы той жизни и скверны, которая именуется «блестящей карьерой». Я благодарен провидению за сотворенную им для меня семейную жизнь, за моих прекрасных детей.

— Тем лучше для вас, — продолжал Борисов, — но не для всех нас. У нас отняли самое дорогое — наше святое дело. Этого не вернешь никакими провидениями.

Никто, кроме Невельского, не обратил внимания, как тихонько вошедшая горничная, близко наклонившись к Марии Николаевне, скороговоркой сказала ей несколько слов и удалилась. За ней быстро поднялась и вышла Мария Николаевна.

— Я думаю, — примирительно ввязался в разговор Волконский, что истина между нами где-то посредине. Мы охотно обвиняем других, а себя критикуем весьма редко. Никто ничего у нас не отнимал, мы сами уступили то драгоценное, что нас в жизни окрыляло. Но я не раз задавал и задаю себе вопрос: а как прожил бы я, если бы можно было начать жизнь снова? Да, наши убеждения привели всех, и меня в том числе, в верховный уголовный суд, на каторгу и пожизненное изгнание. Но клянусь, ни от одного слова своего и сейчас не откажусь!

Он замолчал и в изнеможении откинул назад голову на спинку стула.

— Волконский, успокойся, — раздалось со всех сторон, — мы те же, не изменились, ты не одинок.

Слова Волконского рассеяли опасения Невельского: декабристы сохранили себя. Как хорошо! Он забыл, а теперь вдруг вспомнил о Кате и поймал ее все еще восторженный взгляд, который она не сводила с Волконского.

По столовой бледная и явно взволнованная прошла Мария Николаевна и вполголоса сказала мужу:

— Выйди, там письмо от Лунина.

— От Лунина? — воскликнул Поджио, покачнувшись и тут же опустившись на пол.

— Жив? — вскочил Андрей Борисов.

Все бросились к Поджио — он был в обмороке, однако тут же очнулся и, виновато улыбнувшись, сказал:

— Извините, я так взволнован — ведь это голос с того света… Неужели он жив? Не может быть!

Столпились у входа в столовую. Впереди — поддерживаемый под руки Поджио. Навстречу быстро шагал Волконский, разворачивая на ходу какую-то грязную длинную тряпицу и стараясь вынуть из нее бумажный, склеенный ржаным хлебом пакет. На пол высыпались крошки хлеба.

— Вот, — сказал Волконский, торопливо занимая свое место за столом, и осторожно начал вскрывать столовым ножом пакет.

— Как? Откуда? — раздались нетерпеливые голоса.

— Каторжник-поселенец из Акатуя, — объяснил Волконский, — хранил письмо шесть лет… Потом расскажу подробнее. Выслушаем и его самого — он прислуживал Лунину последние два года. Я отправил его отдохнуть — он пробирался пешком.

Из разрезанного пакета на скатерть посыпались листки бумаги различного формата и цвета, исписанные карандашом, углем и чем-то бурым. Сгрудившиеся поближе гости невольно решили, что перед ними послание, писанное кровью.

Захвативши обеими руками опущенную над листками голову, Волконский старался вглядеться в кривые каракули знакомого почерка, но слезы застилали глаза.

— Нет, не могу, — выговорил он через силу, — разберись ты, — и осторожно передал листки Петру Ивановичу Борисову, а сам, уже не скрывая слез, продолжал всхлипывать, прикрывая глаза носовым платком. Впрочем, плакали все: плакала Мария Николаевна, смотря прямо перед собой глазами, полными слез, открыто плакала Катя, забывшая о самоваре, и громко сморкался Поджио, не замечая уже соседства Кати. Низко опустив головы, отворачивались от соседей остальные, кроме снова ставшего неподвижным Андрея. Невельской, сжав губы, тоже сидел, не шевелясь, потрясенный таким проявлением чувств присутствующих к давно ушедшему из мира другу.

Ближайший адъютант наместника в Польше Лунин пользовался и доверием и благоволением Константина. Последний, однако, хорошо знал нрав своего брата и, получив из Петербурга требование об аресте, вызвал Лунина и, вручая ему заграничный паспорт, сказал:

— Уезжай немедленно.

Лунин поблагодарил и, возвращая паспорт, твердо ответил:

— Я разделяю их убеждения, разделю и наказание.

Лунина хорошо знали все, но лучше всех Волконские — и старшие, и дети. Он являлся трибуном декабристов и строгим прокурором Николая и его опричников. Его бичующая сатира, преподносимая в самой безукоризненной форме в письмах к сестре, в правильном расчете, что прежде адресата их прочитают глава жандармов и царь, беспощадно хлестала непрошеных чтецов прямо в лицо. Но до того как письма попадали к ним, они размножались и ходили по рукам, поддерживая огонь непримиримости.

Афоризмы заучивались, как молитвы, наизусть… Не трудно было предвидеть конец: по личному повелению царя, после тщательнейшего обыска, лишенный решительно всех вещей и в первую голову книг, Лунин был переведен в Акатуйский рудник в «одиночку», без права встречаться с кем бы то ни было. Местопребывание его официально было объявлено неизвестным.

И тем не менее и оттуда он ухитрился переслать Волконским несколько писем, предназначенных, конечно, для всех…

«Государственный преступник Лунин умер скоропостижно 3 декабря 1845 года», — доносили царю.

Ни Борисов, ни Поджио, к которому перешли листки Лунина, не в состоянии были прочитать ни одного слова. Волконский взялся разобрать их понемногу… Разошлись молча. Так расходятся с кладбища родные, бросив последний взгляд на дорогую могилу.

18. Свадебное путешествие

Невельской в Иркутске зажился: в этот год пасха приходилась на 8 апреля, и венчаться можно было на «красной горке», не раньше 16-го. Стали навещать привычные тревожные мысли о вскрытии Амура, о начале навигации и брошенном в Петровском Орлове, об уехавшем по зимнему пути в Якутск Корсакове для подготовки заселения тракта Якутск — Аян.