Денис Урубко - Крутой лед

Сейчас, у подошвы пика Орджоникидзе нечто похожее шевельнулось в моей душе. Борьба за жизнь в этой нескончаемой игре с опасностью завершилась, и сознание не могло свыкнуться с новым и непонятным ощущением покоя. Сжатые в тугой комок нервы расслабились, и вся моя психика напоминала качающийся на острие ножа хрупкий стеклянный сосуд. И мне неудержимо хотелось разрыдаться, вновь почувствовать себя слабым беспомощным ребенком, ищущим защиту в своих слезах.

Болела переносица. От большой потери крови кружилась голова, и в ушах стоял такой звон, точно в небе невидимым хором гремели колокола. Кровь все текла тугими каплями из рваного рубца на переносице, и перчатки, которыми я утирал ее, стали мокры и солоны. Мысль о предстоящем пути была просто невыносимой.

Я очень боялся, что ребята, не дождавшись меня в домике Туюк-Су до наступления темноты, будут тревожиться, и с рассветом выйдут на поиски, да еще известят о пропаже человека Контрольно-Спасательную службу. В этом случае мое одиночное восхождение получило бы совершенно нежелательную огласку, и к тому же много людей было бы потревожено и оторвано от своих дел. Именно из-за таких ситуаций сольные и просто “дикие” восхождения - настоящий бич для командного, организованного альпинизма, процветавшего в советское время. Одиночки и свободные любители гор уходят никому не сказав куда, и пропадают. Тогда и начинаются эти глобальные всеобъемлющие поиски “иголки в стоге сена”, с привлечением массы народа, с прочесыванием ледников и перевалов. А исчезнувшие горе-альпинисты нежатся в это время где-нибудь на травке в тихом урочище, не дуя в ус, а потом еще и недоумевают, отчего вообще такой сыр-бор разгорелся. И поэтому я торопился на Туюк-Су.

Вообще же, я, как человек прочувствовавший такую ситуацию со всех сторон, могу сказать лишь одно, - у каждого (в том числе и у меня) свое право в выборе цели, и способе ее достижения. И тем более в спортивном альпинизме, где любое насилие так же неоправданно, как и в искусстве. Естественно, я не имею в виду альпинизм профессиональный - работу носильщиков, гидов, тренеров, инструкторов и переводчиков. Здесь свои законы и отношения работодателя и подчиненного...

Долгий двухчасовой путь по осыпям и моренам в кромешной тьме ночи окончательно измотал меня. Почти ничего не соображая, я плелся шатаясь, с усилием переставляя ноги, ежеминутно проваливаясь в присыпанные снегом ямы между камнями на моренах. Ледник, казалось, тянулся в бесконечность, - угрюмый, широченный, словно поверхность какой-то холодной пустынной планеты, куда меня чудом закинула судьба, а я тащился, ведомый лишь собственным “автопилотом”, безразличный ко всему на свете. Феерическое ощущение нереальности подчеркивали сверкающие громады вершин на левой стороне ледника. Залитые ярким белым светом Луны они сверкали гигантскими кристаллами, и фоном их блеску служил черный купол небосвода. Мир являл собой идеальную застывшую в вечности картину. Какие краски! Какой художник опишет это?! Да и найдется ли кисть, способная перенести на холст эту тьму и свет, этот холод, эту боль израненного усталого человека, воспринимающего все сквозь призму собственных страданий? Какая картина написана самой природой словно в награду за терпение и волю... Только буйные краски полотен Рериха рождают похожие образы горных сюжетов.

Возле поворота в цирк ледника Маяковского, на “Крестах”, я вышел на свои же утренние следы. Идти сразу стало легче. Автоматически отметил для себя, что ребята, ходившие на пик Маяковского, благополучно спустились вниз. Их следы хорошо были видны на тропе, я потихоньку шел по ним, стараясь попадать ботинками точно в лунки.

Так, неспешно шагая, я добрался до “Черного камня”. Здесь, у конца ледника стоит огромный одинокий камень из черного базальта, на котором прибито несколько табличек с надписями в честь погибших на окрестных вершинах альпинистов. Безопасных гор не бывает, и случается, к сожалению, что и в Туюк-Су на восхождениях гибнут люди. А “Черный камень” стоит грозным предупреждением беспечности и легкомыслия. Сюда по горным осыпным склонам проложена дорога, и кто бы куда не шел, обязательно проходит мимо камня, и, задерживаясь на минуту, думает о тех, кто навсегда нашел покой на этих вершинах... Отсюда остается час ходьбы вниз до нашего домика на Туюк-Су.

Домик был переполнен народом так, что некоторые улеглись спать на улице. Почти всех уже сморил сон, и когда я подошел меня встретил лишь спокойный как индеец Барбашинов. Помог снять рюкзак, усадил на траву перед входом, и вынес кружку чая с двумя маленькими кусочками торта. Я сидел и ругался, утирая кровь, которая, не переставая текла с разбитой переносицы, а Андрей глядел на меня, и задумчиво кивал головой, изредка что-нибудь спрашивая, весь в каких-то своих мыслях. Над нашими головами в темном теплом небе мягко качались звезды, нагретый воздух струился меж верхушек елей ввысь, и из-за бастионов пика Абая выплывал добродушный лик Луны. И все было тихо и прекрасно. Лишь мы с Андреем сидели и думали не об этой идиллии, а о том безмолвном ледяном мире, откуда мы сегодня пришли, где никогда не тает на скалах такой белый и чистый, - словно наши надежды, - снег.

1993 год