Юрий Аракчеев - Зажечь свечу

Стоя в ожидании автобуса и поняв, что все уже теперь, — хотя, конечно, она могла бы еще встретить его на вокзале, если уж пересмотреть возможные варианты, — Голосов почувствовал, что он, собственно, уже и не хочет видеть ее. Любое продолжение будет агонией. Того, что разрушилось и чего не восстановить ничем. И опять — в который раз уже! — он увидел себя со стороны — беспокойным, назойливым, не от мира сего человеком, путешественником, свободным странником, так внезапно и с такими претензиями вторгающимся в устоявшийся привычный людской мир. С претензиями? Это верно… И зачем? Чтобы принести новые огорчения тем, у кого их и так хватает? Может быть, и хорошо, что так кончилось. Лучше раньше, чем поздно — меньше слез, меньше соленой водички. «Супермен в потертом пиджачке».

Подошел наконец автобус, Голосов втиснулся в узкие двери и через полчаса вышел у здания вокзала. Поезд стоял. Голосов отыскал свой вагон, купе, где никого пока не было. Забросил портфель на полку и вышел опять на платформу.

И тотчас увидел Олю.

Торопясь, она шла вдоль поезда, разглядывая стоящих, а увидев его, приблизилась с радостной и виноватой улыбкой. Она была в джинсовом костюме, том самом, в котором он впервые увидел ее, а следом за ней, озабоченная и грустная, шла мама. Увидев его, мама отошла в сторону, а Оля, заметив его взгляд, тотчас сказала:

— Мама провожает свою знакомую, а я вас проводить пришла. Вы не возражаете?

Молча он смотрел на нее. Она сама взяла его под руку и, правильно поняв его взгляд, тотчас перешла на «ты»:

— Не обижайся, ладно? Может быть, пройдемся немного? Время еще есть?

— Пойдем, — сказал он, постепенно приходя в себя.. — Володя, я звонила, приходила в гостиницу несколько раз, тебя не было.

— Да, я уходил. В парке гулял. Ведь ты…

— Володенька, не надо. Ну, пожалуйста. Давай так, как будто мы познакомились только что. Ладно? Ничего-ничего не было! Давай?

— Пойдем, — сказал он мирно, и они пошли.

Кажется, надо было радоваться — ведь она пришла, это прекрасно, это возвышенно. Значит, она поняла…

Но она так уверенно, крепко теперь держала его под руку и сама вела его, она опять была совсем не такая, как раньше. И словно бы пыталась растормошить его. Задним числом.

— Знаешь, я к Светке зашла на одну минутку и сразу ушла, звонила тебе без конца, никто не берет трубку. Я в гостиницу пошла, стучала, стучала к тебе — неудобно так, дежурная на меня смотрела. Не знаю уж, что подумала. Ну, Володенька, ну, не надо, давай все сначала. Я тебе в Москве позвоню, и мы встретимся, да? Мне обещали путевку достать, я на юг еду, в Пицунду, а потом каникулы кончаются, в Москву приеду и тебе позвоню, хорошо?

Да, кажется, нужно было радоваться — вот ведь, в гостиницу приходила и, кажется, на этот раз говорит и на самом деле правду, но… Он машинально отвечал что-то изредка, какие-то междометия, и с трудом мог справиться со своим лицом — его сводила судорога. Оля шла, прижимаясь к нему боком, она была непривычно, неузнаваемо раскованна — совсем, совсем не такая, как в гостинице! опять не похожая на себя, то есть на ту именно, какую он встретил в поезде и о какой все эти дни мечтал, — а когда до отхода поезда остались считанные минуты и они вернулись к вагону, она сама прислонилась к нему и даже потянулась губами. И, целуя ее послушно, он чувствовал все ее тело, и высокая грудь тесно прижималась к его груди, а губы с такою готовностью раскрывались, и Голосов чувствовал, что целует и обнимает действительно прекрасное женское тело, но это была не Оля. Это была какая-то взрослая, бывалая женщина, наверное даже очень пылкая, но  т о й  Оли не было здесь. И он даже не чувствовал возбуждения. Он, как и она, играл роль.

Тронулся поезд, Голосов вскочил на ходу. Оля махала ему рукой, он ей тоже, и вот платформа удалилась, замелькали пристанционные строения, будки, столбы. Проводница давно уже закрыла дверь и ушла, а Голосов все стоял в тамбуре, глядя на проносящиеся огни.

17

Бывает так, что какие-то события, происшедшие в жизни раньше, мысли, наблюдения, копившиеся как будто бы без всякой системы, хаотично и беспорядочно, вдруг, под влиянием какого-то озарения, выстраиваются в систему. И становится прозрачно ясным то, чего никак не понимал раньше, — четкая истина выплывает, подтверждение которой было, оказывается, во всех тех событиях, наблюдениях, — они-то как раз и останавливали внимание, исподволь, незаметно готовя рождение общей итоговой мысли на свет. На свет разума.

Так произошло в этой командировке с Голосовым.

Стоя в тамбуре вагона, он вспомнил вдруг (и понял тотчас), что именно волновало и мучило его в последний период жизни, какие события особенно останавливали и — по тогда еще не совсем понятной причине — заставляли так переживать их. Ну вот, например, взаимоотношения с редактором первого фильма — прекрасные как будто бы внешне, полные бесконечными заверениями в наилучшем к нему, Голосову, отношении — и мучительное несоответствие им в делах. Сколько раз он винил себя в непонимании, в излишней требовательности, в «нравственном максимализме» — она, редактор, так ведь прямо и говорила ему: «Вы, Володя, слишком многого требуете от людей, так нельзя…» И он пытался поверить ей, согласиться, винил себя, но — исподволь, незаметно вдруг пробивалась в нем все одна и та же упорная мысль: «Н о  п о ч е м у  нельзя? Не в этом ли вообще смысл нашего существования и смысл взаимоотношений наших, людских, — не в том ли, чтобы  в е р и т ь  другим, верить тому, что человек заявляет о себе и о своих стремлениях, и пытаться найти соответствие с этими декларациями — в другом человеке, как и в самом себе?!» Если не верить, если раз и навсегда принять, что слова — одно, а дела — другое, что первое — это как бы фимиам, этакий благоуханный флер над вторым, то ведь это значит вообще отказаться от жизни, признав раз и навсегда несостоятельность свою и окружив себя сознательно иллюзиями. Ведь это значит — свою несостоятельность перед жизнью признать и смириться с нею! Но как же тогда жить? И зачем?

«Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой?» Глупость. Подлый обман. Из-за того-то и беды все, что привыкли мы ждать безумца. Мы так привыкли не к жизни, а к ролям, что подчас и не живем вовсе. Но… Как же правильно поступать?

И Голосов мучился, не зная ответа, и, страдая, думал над другой сентенцией редактора — тонкой, умной, очень начитанной женщины: «Искусство, Володенька, это совсем не то, что жизнь, это совсем, совсем другое. Ваша большая ошибка в том, что вы путаете одно с другим». Но почему, почему?! — думал он, напрягаясь. — Разве искусство не рождается жизнью, разве  ж и з н ь  не включает в себя человеческое искусство, разве, в конце концов, искусство не влияет на жизнь, не проясняет нам нечто в ней, разве оно — не круг света, зажженный человеком для себя во тьме мироздания?