В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том первый

Рорбек умолк. Он нахмурил брови, и лицо его приняло мрачное выражение.

— С тех пор как Елизавета живет в усадьбе Вейдлинген, — продолжал он, — я часто пробирался в сад усадьбы, чтобы хоть издали увидеть мою дочь. Я был счастлив, когда заметил, что она значительно поправилась. Как-то ночью я опять отправился туда, чтобы провести несколько часов вблизи моей дочери, незаметно для нее. Я прокрался в сад и вдруг услышал в одной из беседок шепот. Я прислушался, так как узнал голос моей дочери. К ужасу своему, я услышал, что она находится в беседке с Бауманом. Он заклинал ее ответить ему взаимностью на его любовь, я увидел, как он взял ее за руку, стараясь привлечь ее к себе. «Умоляю вас, — ответила она, — не терзайте меня. Быть может, вы прочли в моих глазах то, чего вам не следовало знать. Бог мне свидетель, я боролась с моим чувством, я воскрешала все воспоминания об отцовском доме моем, чтобы не сбиться с пути добродетели. Я не вправе любить вас, не вправе выслушивать вас. Я совершила бы этим предательство по отношению к вашей супруге, которая доверяет мне и обращается со мной как с подругой, а не как со служащей». «Моя жена обращается с тобой так, как я того желаю, — ответил Бауман, — а если она и любит тебя, Елизавета, то это весьма естественно. Всякий, кто видит тебя, невольно должен полюбить тебя, и ты не можешь упрекать меня за то, что я тоже полюбил тебя, что это мое чувство к тебе заставляет меня заявить, что я жить не могу без тебя, Елизавета, что ты должна сделаться моею во что бы то ни стало». Моя дочь закрыла лицо руками и заплакала. А я должен был стоять вблизи, лишенный возможности подойти к ней, чтобы взять ее под свою защиту, предупредить ее и удержать от пропасти, на краю которой она стояла. В ту ночь я испытал ужасные мучения. Но я стиснул зубы и сжал кулаки, чтобы побороть в себе внутреннюю силу, которая влекла меня к моей дочери. И я сумел устоять против искушения вмешаться в дело. Этим я погубил бы не только себя, но и тебя, Лейхтвейс, и всех, здесь живущих.

— Благодарю, Рорбек! — воскликнул Лейхтвейс, пожимая руку своему товарищу. — Но рассказывай, что было дальше. Твоя дочь меня очень интересует. О чем же они говорили еще?

Рорбек печально покачал головой.

— Моя дочь не устояла против искушения, — сказал он. — Я увидел, как она упала в объятия Баумана, как он целовал ее… Я припал к земле и горько зарыдал. Слишком велики были пытки, перенесенные мною в ту ночь. Когда она вырвалась из объятий этого негодяя, она дрожала всем телом и в изнеможении опустилась на скамью в беседке. «Что мы сделали! — горестно воскликнула она. — Мы нарушили закон, охраняющий святость брака. Мы обманули доверчивую, благородную душу твоей жены. Что мне теперь делать? Оставаться в твоем доме я больше не могу, а покинуть твою жену я не вправе, так как она очень больна. Я одна пользуюсь ее доверием, меня только она и допускает к себе, у меня только она и находит облегчение, я делаю ей постель и готовлю пищу — разве я могу бросить ее?» «И не нужно, — в волнении ответил Бауман, — ты останешься у нас, Елизавета, до тех пор, пока… — Он не договорил и тяжело вздохнул, потом продолжал глухим голосом: — Пока моя жена не умрет». «Бога ради, не говори этого! — воскликнула моя несчастная дочь. — Это похоже на то, что мы оба дождаться не можем ее кончины, что мы с нетерпением ждем, пока она испустит свой последний вздох». «А если бы даже и так, — ответил Бауман, — что в этом греховного? Чем была для меня моя жена с первого же дня нашего брака? Только обузой. В течение одного лишь года она была здорова; потом три года хворала, а теперь медленно угасает. А ты, дорогая Елизавета, ты воплощенное здоровье, олицетворение жизнерадостности. От тебя так и исходит сияние. А от той женщины, что лежит там наверху в комнате, исходит могильный холод. Но ведь я человек молодой, я хочу счастья и радости. С какой стати именно я, среди сотен тысяч других, мне подобных, должен отказаться от счастья совместной жизни с любимой мною и любящей меня женщиной? В сущности, моя бедная Юлия не имеет возможности пользоваться жизнью: постоянно она хворает, ходить самостоятельно не может, она стала в тягость себе и другим. Не лучше ли сократить ее страдания? Неужели было бы преступно, если бы кто-нибудь ускорил ее кончину?» Елизавета громко вскрикнула. «Еще одно такое слово, — воскликнула она, — и между нами все будет кончено. Убийцу я любить не могу. Имей в виду, что кроме меня твою жену охраняет еще доктор Зигрист, а он немедленно догадался бы, в чем дело». «Зигрист! — вспылил Бауман. — Зачем ты называешь его имя? Ведь я ненавижу этого человека и давно уже запретил бы ему вход в мой дом, если бы Юлия не настояла на том, чтобы именно он лечил ее. Я ревную его и откровенно признаюсь, что ревную за то, что ты в течение нескольких месяцев жила под одной кровлей с ним, что он спас тебе жизнь и что он часто пытливо всматривается в тебя и по глазам его видно, что он любит тебя». «Зигриста тебе нечего опасаться», — ответила Елизавета тоном, которого я не могу забыть до сих пор. Судя по тону, между нею и Зигристом произошло нечто необыкновенное.

— Значит, на том и кончилась беседа, что Бауман предложил отравить свою жену? — спросил Лейхтвейс.

— Нет, они побыли еще с полчаса в беседке, — ответил Рорбек, — и Елизавета в конце концов обещала этому негодяю не покидать его дома, хотя должна была бежать от него куда глаза глядят. Правда, она дала ему обещание со слезами на глазах, но все-таки дала его. А теперь, друзья мои, дайте мне совет, как мне быть? Могу ли я, как отец, предоставить события своему течению? Могу ли оставить Елизавету без защиты и не обязан ли я снова выйти из мрака забвения, чтобы спасти мою дочь от гибели? Скажите мне, что мне надлежит делать, и я последую вашему совету.

Воцарилось молчание. Лейхтвейс сидел, нахмурив брови. Трубка его давно уже погасла. Он казался сильно расстроенным рассказом своего товарища. У Лоры выступили слезы на глазах.

— Надо спасти бедную девушку! — воскликнула она. — И кроме того, надо защитить несчастную жену Баумана, которая и не подозревает об угрожающей ей опасности, не подозревает, что муж готов ее убить. Негодяй способен на все. Страсть Баумана к Елизавете легко может дойти до того, что потом будет уж поздно принимать меры.

— Да, надо что-нибудь предпринять, — произнес Рорбек, — но что именно, я не знаю. Вот над этим я и думаю днем и ночью и не могу найти никакого выхода.

Лейхтвейс встал.

— Я успокою тебя, старина, — решительно заявил он. — Будь спокоен, друг мой, твоя дочь останется чиста, Бауман своего гнусного замысла не исполнит, и жена его от яда не погибнет. Хочешь доверить мне судьбу твоей дочери?