Василий Ардаматский - “Грант” вызывает Москву

Нетрудно догадаться, что значила для Шрагина эта шифровка и с каким волнением он ее читал. В это самое трудное время Москва встала рядом с ним.

И коробке была еще записка от Андрея Прокофьевича.

“Все, как видите, прояснилось, — писал он. — Податель сего будет постоянным связным. Передавайте ему ваши шифровки для Москвы. Паренек он трижды проверенный, надежный. Он будет приходить к вам два раза в месяц. Числа и прочие условия установите сами. Мы все желаем вам успехов…”

На этот раз Боря унес подробную шифровку Шрагина о положении группы, о том, что происходит в го-роде, и накопившиеся за время отсутствия связи разведывательные данные.

Боря запрятал спичечную коробку в недрах своего пиджака и сказал:

— Я пошел. Через двенадцать дней буду как часы.

Шрагин с Федорчуком не успели даже толком с ним попрощаться.

— Что Москва шлет? — осевшим голосом спросил Федорчук.

Шрагин прочитал ему шифровку. Федорчук слушал, склонив свою большую кудлатую голову над лежавшими на столе пудовыми кулаками, стиснутыми до белизны в суставах. Потом он долго молчал, справляясь с волнением, и, наконец, сказал негромко:

— Игорь Николаевич, дайте “добро” на мою операцию, все уже налажено до последней мелочи.

— Расскажите.

И правда, все у него было тщательно продумано, выверено, подготовлено для диверсии на нефтебазе. С наступлением темноты он возьмет ведро и отправится к открытому резервуару с нефтью. Чтобы не вызвать подозрения у часовых, он каждый вечер ходил туда с этим ведром, принося в нем нефть для растопки печи в дежурке. Но на этот раз в ведре будут лежать три бутылки с противотанковой горючкой. К одной из бутылок присоединен бикфордов шнур, кольцами уложенный на дне ведра и прикрытый куском асбеста. Шнур сгорает ровно за девять минут. Федорчук подожжет шнур еще в дежурке и быстро пойдет к цели. Он оставит ведро на краю открытого резервуара и быстро вернется в дежурку. Взрыв первой бутылки подожжет остальные, разбросает горящую жидкость. Сперва от нее вспыхнет нефть в открытом резервуаре, а затем раздуваемый ветром, пожар неминуемо охватит всю территорию нефтехранилища, в том числе и гигантские закрытые баки с бензином.

Все было хорошо продумано, но все-таки Шрагин “добро” ему не дал. Ему показалось, что Федорчук, загоревшись идеей ответить Москве своей операцией, излишне этим взволнован и может допустить опасную в таком деле торопливость.

— Подождем, Александр Платонович, — сказал Шрагин и, видя, как вспыхнул Федорчук, добавил: — Давайте подгадаем ваше дело к Октябрьскому празднику. Договорились?

Федорчук молчал, было видно, что он не согласен.

Вернувшись домой, Шрагин с досадой вспомнил, что сегодня суббота, а это значит, что у Эммы Густавовны гости. А вот и сама она в присланном ей Аммельштейном ярко-зеленом кимоно, похожая на попугая с перебитыми крыльями.

— Как прекрасно, что вы пришли! — проворковала она. — Идите скорее к столу. Вилли прислал на-стоящие, самые настоящие сардины…

Вилли — это Аммельштейн.

В последнее время Эмма Густавовна непременно тащила Шрагина в гостиную. После того как генерал Штромм покинул город, ее приемы сильно поблекли. Высокопоставленных, вызывающих у нее трепет гостей обычно приводил генерал. Теперь гостей приводил доктор Лангман, и в застольных беседах образовался абсолютно не интересный Шрагину медицинский уклон. Дружба Лили и с Лангманом продолжалась. Устроить ее в санаторий ему не удалось. Но он доставал ей какое-то редкое лекарство, и Лиля последнее время чувствовала себя значительно лучше.

На этот раз в гостиной, кроме Лангмана, были уже знакомые Шрагину начальник военного госпиталя Грейнер и окончательно помирившаяся с хозяйкой дома Любченко.

После ужина Лиля ушла к роялю, диван и кресло заняли Лангман, Грейнер и Эмма Густавовна, за столом остались вдвоем Шрагин и Любченко.

Когда Лиля начала играть, Любченко наклонилась к Шрагину и тихо сказала:

— Я прошу извинения за мою бестактность… тогда, — говорила она, не глядя на Шрагина и будто слушая музыку. — Но, рассчитывая на вашу порядочность, я хочу сказать вам, что я тогда была искренна. Я просто еще не знала толком, кто вы. А теперь Эмма мне все объяснила.

Шрагин молчал, смотря на играющую Лилю.

— Вы любите музыку? — спросила Любченко.

Шрагин еле заметно кивнул. В это время у него в душе звучала своя радостная музыка.

— А для меня в этой обстановке музыка нечто нереальное, но вместе с тем она зовет вернуться в человеческое состояние. — Послушав немного музыку, она спросила тихо: — Вы читали листовку про счет, который всем нам предъявят в свой час?

— У меня нет времени заниматься чтением этой литературы, — не взглянув на нее, ответил Шрагин.

— Мне эту листовку дал больной, — доверительно, будто не замечая тона Шрагина, продолжала Любченко. — Дал и говорит: “Вы, доктор, не беспокойтесь, за вас мы слово замолвим, когда наши придут…” — Любченко многозначительно посмотрела на Шрагина.

Шрагин молчал, напряженно обдумывая то, что слышал.

— А как хотелось бы стать полезной, если бы вы только знали, — продолжала Любченко. — Иду по больнице, вижу свободные койки и думаю: я могла бы на этих койках спрятать наших людей. Подписываю справку очередному больному, который уходит домой, и думаю: а я могла бы такую спасительную справку дать здоровому, которому она нужна гораздо больше, чем тому обреченному больному.

— Вот что, Мария Степановна… — прервал ее Шрагин. — Вы играете с огнем, и я очень рекомендую вам прекратить эту опасную для вас игру. Естественно, я не хочу, чтобы в моей семье из-за вас были неприятности. Поэтому я сейчас ничего не слышал. Понимаете? Однако я категорически требую в нашем доме эту муть не разводить. Иначе я все-таки приму меры, и тогда прошу на меня не пенять.

Любченко поднялась, сжав тонкие накрашенные губы, и, как в прошлый раз, не говоря ни слова, ушла.

Эмма Густавовна видела, что уходит ее подруга, но только потом, поняв, что она ушла совсем, обеспокоенная, подошла к Шрагину:

— Что у вас опять произошло?

— То же самое, — спокойно ответил Шрагин. — Эта ваша знакомая почему-то упорно хочет привести в ваш дом несчастье. Разговоры, которые она здесь затевает, попахивают тюрьмой.

— Боже мой! — воскликнула Эмма Густавовна. — Надо же ее знать! Она вечно болтает всякую чушь! Потому я ей простила и тот случай. Я ее просто не слушаю.

— Это могут услышать другие, — строго сказал Шрагин. — И тогда однажды вас спросят, почему в вашем доме ведутся разговоры, за которые по немецким законам полагается смертная казнь. Что вы ответите?