Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?

Но германцы знают, на кого работает время. И Ашенбах знает тоже.

Он, Юрген Ашенбах, обер-лейтенант в свои двадцать девять лет. Это звание — трамплин к новым воинским чинам, которых он добьется умом, дальновидностью, смелостью. Наконец, тем упорством, которое потребовало изучение русского языка. За четыре года он сделал совсем неплохие успехи. Когда с ним говорят медленно, понимает почти все. И сам в состоянии объясниться... Но все же по-русски лучше говорить с помощью переводчика. Интересно, сколько же лет надо потратить, чтобы научиться свободно владеть этим трудноподдающимся языком?

Он верит в свою звезду. Пока она не обманывала его. Два года назад, 24 июня 1941 года, он был выброшен с небольшим десантом в пятнадцати километрах от Минска. Отряд разбился на три группы и наводил германские самолеты на отступающие части Красной Армии.

Десант действовал профессионально. И когда в нелепо завязавшемся бою погиб командир десанта, командование принял старший по званию лейтенант Юрген Ашенбах. Ему было о чем рапортовать. Он хранил письмо, полученное вскоре после той операции от отца. Были в нем слова, которые нечасто приходилось слышать сыну:

«Горжусь тобой, Юрген, и верю, что ты будешь достоин фамилии, которую носишь».

И еще одно возникло воспоминание. Ему было лет семь, он гулял с матерью по садику, в котором играл духовой оркестр пожарных; их окликнула старая цыганка. Что-то такое было в ее взгляде, заставившее мать Юргена приблизиться к женщине и спросить, что ей нужно.

— Мне ничего не нужно. Мне не надо твоих денег. Я просто хочу посмотреть на твоего ребенка. Знай, он будет большим человеком. Береги его и не наказывай. Сынок, покажи левую руку... Быть тебе военным начальником. Но между двадцатью и тридцатью будет опасность... Хотя ничего страшного, ее избежишь тоже, жить будешь долго. — Цыганка вынула из-за пазухи трубку и принялась раскуривать ее.

Юрген хорошо запомнил и лицо старой цыганки, и ее беззубый рот, и ее трубку, и ее странные разноцветные глаза. Цыганка предупредила о неприятности между двадцатью и тридцатью годами. Та неприятность давно позади, можно бы забыть... Приехав в гости к отцу, военному атташе, он оказался в стесненных обстоятельствах и получил крупную сумму от одной коллекционерши цыганских пластинок за сведения, которые ей передал. Когда протянул руку за деньгами, послышался щелчок фотоаппарата, откуда снимали, он мог только догадываться. В ушах долго стоял этот щелчок.

Всего этого могло не случиться, если бы не был таким жестким, прижимистым и труднодоступным отец. Юрген, сколько помнил себя, боялся отца. Александр Ашенбах держался с сыном строго, готовя его к военной службе с ее лишениями и несправедливостями. Когда Юргену было семь лет, отец выпорол его за то, что он плохо застелил кровать (до этого два раза делались замечания, а он снова застелил плохо). Отец бил ремнем и приговаривал: «Фельдфебель в армии будет тыкать носом. Этого хочешь? Этого хочешь?..»

Юрген всегда боялся отца и не любил его.

Стоп... Хватит! Прочь все неприятные воспоминания! Что говорила цыганка? Кем станет он? Чего добьется? Ведь пока ее предсказания сбывались. Быть может, сегодня... Сегодня он должен быть в хорошей форме — слишком много поставлено на карту.

«Многоуважаемый господин Танненбаум! Завершается второй год нашего сотрудничества, и мне приятно сказать, что Ваши сообщения с Восточного фронта успели привлечь к Вам внимание коллег и читателей: в них есть живые наблюдения, свидетельствующие о Вашем знании русского характера и русских обычаев, описание же возрожденных свадебных обрядов и религиозных праздников помогло читателям расширить представления о жизни народа многоликого, своеобразного, глубоко почитающего старину. Посылаем некоторые письма по поводу Ваших публикаций, которые мы получили от читателей. Быть может, они подскажут Вам новые темы.

Примите сердечный привет и добрые пожелания. Ждем новых Ваших корреспонденции.

Некий Гейер из-под Берлина писал, что с интересом познакомился со статьей Герхарда Каля, и, читая ее, вспоминал, как в годы первой мировой войны, будучи русским военнопленным, записал несколько сказаний, каковые хотел бы издать, имея в виду усилившийся интерес к русской теме. Гейер добросовестно пересказывал одну из былин, «уходящую корнями в орловскую землю», и интересовался: «помнят ли сейчас, спустя двадцать пять лет большевистской тирании, свои древние легенды современные русские крестьяне?»

Над этим письмом Танненбауму пришлось изрядно попотеть. Стоило! Славный любитель русской старины, выдуманный Рустамбековым, сообщал: «Сведения Юргене Ашенбахе, обер-лейтенанте абвера». Дальше было несколько строк, воссоздавших подробности операции семилетней давности.

Условный знак, переданный Манфредом Метцем в конце радиосеанса, повлек за собой оперативные меры немецкой контрразведки. Был определен круг офицеров, знавших о поездке Бартиника. Проверена их надежность. Подозрений не возникло, и тогда началась наиболее сложная часть расследования, требовавшая времени, — выявление связей офицеров.

Через восемь дней в Берлине будет начата слежка за сотрудницей «Вечерней газеты» Карин Пальм. Контрразведка, познакомившись с ее перепиской, возьмет на заметку корреспондентов. Среди одиннадцати человек окажется военный переводчик Франц Танненбаум, приехавший три года назад в Мюнхен к своему дяде отставному майору Эрнсту Танненбауму из Советского Союза. Станет известно, что никогда раньше своего племянника отставной майор не видел. Фотографий его не имел.

В распоряжении Песковского оставалась неделя.

В последней шифровке, отправленной Францу Танненбауму за день до ареста, Карин Пальм передавала ему благодарность Центра и известие о присвоении «капитанского чина».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ДЕСЯТЬ КУБИКОВ ЙОДА

— Дорогая товарищ Аннушка, у меня к тебе большой секрет. Ты никому не говори. Мне нужен один пузырек йода.

Аннушка удивленно вскинула глаза. Она была женщиной обязательной, любившей порядок во всем. Как это так: «Никому не говори»? Что у нее здесь, частная аптечная лавочка или боевой медпункт? На учете каждый кубик йода, отряду предстоят наступательные операции, все говорит за то, что серьезная подходит пора — это и по лицам видно, и по озабоченности командира, да и по многому другому. А ему целый пузырек подай. Непорядок. На что это одному Приможу — целый пузырек?

— Почему молчишь, товарищ Анна? Это не для меня нужно.