Николай Внуков - Один

Маленькие кальмары с пучком щупалец на голове и с плоским хвостом, похожим на наконечник копья. Креветки с длиннющими усами и маленькими клешнями, которыми они часто-часто щелкали. Водоросли, в которых копошились морские блохи. Один раз подняли даже осьминога. Он выкатился на палубу как мяч, распластал на досках щупальца, а потом быстро подобрал их под себя и поднялся на них, как на ногах. Прямо уэллсовский марсианин! Один из лаборантов поддел его сачком и выбросил в море: <Иди и не попадайся больше!>

Конечно, отец подумал, что я с лаборантами. Но когда не увидел меня на палубе, тоже не стал беспокоиться. Я мог находиться в машинном отделении. Механик Федор Иванович пускал меня к дизелю, и я любил смотреть, как работает машина, занимающая чуть ли не третью часть катера. У дизельного поста был расположен репетир - круглый циферблат, на котором вместо цифр написаны слова: <Стоп>, <Малый вперед>, <Средний>, <Полный>, <Самый полный вперед>, <Малый назад> и так до <Самого полного назад>. Наверху, в ходовой рубке, тоже находился такой же циферблат. Только назывался он там не репетиром, а машинным телеграфом. Капитан катера передвигал ручкой стрелку на нужную команду, например на <Средний вперед>. Внизу, в машине, на репетире стрелка тоже перескакивала на <Средний вперед>, дребезжал электрический звонок, и Федор Иванович прибавлял обороты машине. Я мог смотреть, как работает Федор Иванович, хоть целый день.

Не увидев  меня на палубе, отец, конечно, спустился в машину.

А меня и в машине не оказалось.

И тут я снова пережил то, что случилось.

Я проснулся оттого, что стоял на голове.

Макушку ломило от удара о переборку. Одеяло сползло на грудь, закрыло лицо душными шерстяными складками. Я отбросил его, и оно полетело к двери. В следующий момент я встал на ноги, упираясь пятками в дверную переборку. И не успел еще ничего сообразить, как снова стоял на голове.

Катер крутило на волнах, валяло с борта на борт, как бочку.

Вцепившись левой рукой в ограждение койки, я правой отдернул шторку иллюминатора, чтобы посмотреть, что творится на море, но ничего не увидел. За толстым круглым стеклом летела желто-зеленая мгла, прерываемая струями пены.

Снова ноги полетели вниз, и в то же время меня крепко прижало к стене каюты. В животе начало тошнотно сжиматься.

Я взглянул на отца.

Он храпел как ни в чем не бывало, совершенно не замечая качки! Только  борода  и   растрепанные  волосы   торчали  из-под  простыни...

Я скатился с койки на пол и, ползая на четвереньках по полу, начал собирать свою разлетевшуюся в разные сторону одежду. Кеды как живые летали от двери к столику и обратно. Один я поймал сразу, но другой долго не давался, и я сильно навернулся головой о привинченный к полу около столика стул, прежде чем схватил его в руки. Сидя на коврике на полу, поминутно падая на бок, цепляясь то за стул, то за бортик койки, я оделся.

Я решил не будить отца, просто выглянуть на минутку на палубу и снова вернуться в каюту.

С трудом пробрался по коридору к маленькому салону, где наши ихтиологи собирались по вечерам, разговаривали и курили. В салоне никого не было. Круглые хромированные часы над дверью показывали без десяти шесть. На четвереньках я подполз к двери на палубу, с трудом отворил ее и сразу увидел небо. Оно было чисто-голубое - ни единого облачка. Почему же тогда так качает?

Я выскочил на палубу и вцепился в поручень надстройки.

Катер опять начало заваливать на левый борт. За спиной гулко захлопнулась дверь.

На палубе тоже никого не было. В ходовой рубке стоял рулевой. Я увидел его плечи и спину через стекло.  Мы  шли полным  ходом, огибая какую-то землю. Море волновалось так, что моментами все скрывалось от глаз за водяными буграми. Иногда нос <Буруна> так зарывался в волну, что лебедка у форпика скрывалась в пенном водовороте. Потом он снова взлетал вверх, по палубе неслись кружева пены, упруго ударял в лицо ветер и все тело катера вздрагивало, как натянутая струна.

Наш курс лежал на юг, к бухте, где находилась станция. Программу исследований закончили еще вчера, и я знал, что все будут спать до девяти, до самого завтрака. Я силился разглядеть, кто стоит у руля.

Мне показалось, что это сам капитан, Владислав Евгеньевич. Он относился ко мне дружески-снисходительно и во время своей вахты позволял заходить в рубку и разглядывать лоцманские альбомы, своды сигналов и курсовые карты.

Сейчас я спрошу, где мы находимся.

Отцепившись от поручня, я пробежал на корму, и тут катер зарылся в воду до половины. Послышалось длинное шипение, какой-то клекот, я оглянулся, успел заметить, как вскипела пена у основания рубки... В следующий миг мои ноги оторвало от палубы и я нырнул с головой в холодный душ. А потом...

* * *

Я слез с дерева, подобрал свою кирку и направился к поляне саранок. Нужно было завтракать.

Почему на острове по утрам такой туман? Или это всегда на островах? Попадешь в молочное облако, запутавшееся в кустах, и сразу становишься влажный, и сразу тебя прохватывает погребной сыростью, и все вокруг из-за этого тумана влажное и неуютное.

Я уже протоптал в траве тропку к своей плантации, и теперь джинсы не так намокали от росы.

Накопав целый мешочек саранок, съел несколько луковиц и почувствовал себя крепче. Идя назад, к палатке, увидел в траве темно-зеленые круглые стрелки - как заостренные проволочки. Я чуть не заорал от радости: это же мангыр - дикий лук!

Когда я с отцом ходил в сопки, он показывал мне много всяких растений. Часть из них я позабыл, но съедобные хорошо запомнил, потому что пробовал. Мангыр мы всегда собирали к обеду. Вкусом он был даже лучше огородного лука и витаминов, как говорил отец, содержал больше. Правда, он никогда не встречался зарослями: два-три перышка из земли и все. Его нужно искать.

Так и здесь. Я отыскал всего пять стрелок, но зато узнал, что на острове он растет.

Теперь нужно было заниматься огнем.

Я еще вчера решил, что постараюсь добыть его палочкой и лучком. Значит, нужно подобрать очень сухую дощечку, тонкий шнурок для тетивы и хороший, упругий пруток для лука.

Прут я вырезал из рябины - ее много росло на острове. Я помнил, как отец говорил, что рябина - самое упругое дерево на свете. Не зря из него делают рукоятки для молотков - они никогда не трескаются. Шнурков у меня сколько угодно. А вот сухой мох и сухие дощечки...

Э, да ведь сухой мох я видел на тех деревьях, которые растут на горе, у вершины! Я полез на гору.

Солнце взошло, началась жара. Рубашка и брюки, сыроватые после ночи, просохли еще до того, как я добрался до первого дерева.