Николай Агаянц - Поединок. Выпуск 2

Еще не раз она испытывала чувство страха, оставаясь одна, но оно уже становилось как бы облегченным, полуправдошным, потому что детство отступило, а пришла взрослость. В последний раз, месяца два назад, Маша опять почти обезумела от одиночества, хотя рядом и находились люди. Но она была одинока среди них, не знала, что делать, даже не кричала, просто испытывала какое-то дикое отупение, потому что оставалась одна во всем мире — рядом, под обломками дома, разрушенного фашистской бомбой, вместе с другими погибшими людьми была погребена ее мать. И никто не отрывал погибших, не пытался спасти, потому что в городишко уже входили с лязгом и грохотом фашистские танки...

И вот теперь вновь лесное одиночество, неизвестность.

— Пить... воды... — простонал слабым голосом шкипер.

Совсем позабыв о нем на какое-то время, уйдя в прошлое, Маша вздрогнула, подумав сразу же, что оно, это прошлое, только несколько позднее, связано и с ним, Сашкой, ее мужем или не мужем, — не понять и самой.

Маша напоила его, даже попыталась покормить немножко, но он сказал глазами, что есть не станет, не может. И вдруг она увидела, почувствовала в его обычно дерзких, прохладных глазах тихое смирение, что-то похожее на мольбу, и жалостью обдало ее сердце.

— Умираю, вот, Машка, — с трудом сглатывая слюну, произнес шкипер. — Все, туши лампу...

— Нет, нет! — встрепенулась Маша. — Ты поправишься, я выхожу тебя.

— Глупая... дурочка... Тебе задушить меня надо, а ты «выхожу».

— Забудь, не надо. Про все забудь.

— Сволочь я, Машка, знаю. Ты и не прощай меня, не надо. Не знаешь ты...

— Знаю, все знаю, — поторопилась успокоить его Маша.

— Я не про то, что ты знаешь... — На лице у шкипера скользнула чуть приметная улыбка. — Добрая ты, в церкви тебе молиться.

— Ничего не надо, не говори ничего, успокойся.

— Нет, слушай. Ведь я старшого уговаривал оставить тебя одну... На барже, в море. Одну бросить.

— Что ты, бредишь, что ли?

— А он — человек... Сегодня я понял, когда несли меня. Все слышал, понимал, а сказать не мог ничего, язык не шевелился. Прав Быков: к стенке меня за такое... Все завалил...

— Как же это ты?

— Овечкой этот гад прикинулся. «Гитлер капут» и всякая дребедень. Если выживу, да нет, не выживу... дай еще попить.

— Успокойся. Попей вот.

— Ты ведь знаешь, на каких только подлецов я не нагляделся. Но чтобы... живого человека топором. Развязал я его, как вы ушли. Доверился, дурак. Шалаш стал расширять, чего, думаю, зря ему сидеть... Ну, он меня сзади и ахнул. И все, ничего больше не помню. Выходит, пистолет, финку, чемодан — все, паскуда, прихватил. Апполонова... И Апполонова из-за меня. Как же теперь? — Шкипер нетерпеливо зашевелился, закрыл глаза. — Хорошо хоть сдохну, а то как жить... Они же меня на носилках несли, падаль такую... Мерзну, укрой. Плеча-то нет у меня, что ли? Боль одна, а место, вроде, пустое.

— Цело плечо, заживет, — говорила Маша, укрывая его. — Поправишься.

— Куда они ушли?

— На село. Шум, должно, теперь стоит по всему побережью: на хуторе старосту убили, да ты знаешь, и немец твой убежал.

— Мой немец, — в голосе шкипера горькая усмешка послышалась, — приведет карателей сюда.

— Оттого и в лес перешли, подальше.

— Найдут. Ты вот что, подложи-ка мне под руку этот топорик, а сама уходи.

— Куда? — с обидой и страхом вскрикнула Маша. — Куда я от тебя, такого?

— Куда хочешь. Только уходи поскорее. А топорик подложи, так им не дамся.

— Командир велел здесь ждать.

— Темнеет уже. Уходи, пропадешь со мной. — Шкипер стал путать слова, у него начинался бред и последнее, что Маша разобрала, было почти невнятное: — ...и за Курта прости... сволочь я, Машка, какая же я сволочь...

— Сашка! Погоди, Сашка! — закричала она, зажимая ладонью рот. — Не надо, слышишь, не надо!

Но возглас ее, напуганный, умоляющий, остался без ответа, и она упала на траву, прижимаясь к земле, как тогда в детстве во время грозы, словно искала у нее защиты. А земля уже помаленьку остывала от дневной жары, предвечерне угрюмела, готовясь к ночи, и в лесу становилось все сумрачней, потаенней, и сторожкая тишина стояла кругом.

6

Ратников и Быков добрались до тропы в том месте, где она спускалась по пологому склону к самому водохранилищу. Хорошо, точно вышли — глаз у Быкова верный. Лежали, затаившись в кустах, прислушиваясь, отдыхая после быстрой ходьбы. На деревянной вышке с другой стороны водоема все так же четко вырисовывалась фигура часового. Только теперь он не стоял неподвижно на месте, а нетерпеливо ходил из угла в угол: три-четыре шага вперед, столько же назад — видно, дожидался смены и стоять на посту ему смертельно надоело. Из караулки вышел еще немец, в майке, с полотенцем, подоткнутым за пояс. Что-то крикнул, смеясь, часовому, ополоснулся водой с настила, растерся до поясницы и юркнул назад, в дверь.

— Побрился, сокол ясный, — сказал Ратников, — потирая заросшие щетиной щеки и бороду. — Ну, ну. — И попытался представить себя после бани и парикмахерской — вымытым, стриженым, гладко выбритым, чуть спрыснутым одеколоном. Хмыкнул разочарованно.

— Ты чего это? — взглянул на него Быков.

— Так, немец, говорю, побрился.

— Эх, была у меня бритва, старшой. Отец еще с той германской войны привез.

— В плену, что ли, был?

— Помыкался... А бритва на катере утонула. Огонь была бритва!

Покойно было кругом, тихая вода, тихий лес, смотревшийся в зеркало водоема — все застыло в вечернем тускнеющем закате, и только чуть слышно проплескивалась вода, гладко стекавшая с низенькой плотины.

— А теперь вот что, — сказал Ратников. — Теперь начнем наш челнок, боцман: или мы их замотаем, или они нас.

— Я везучий. Оба мы везучие...

— Новый наряд здесь встретишь. Четверо их, говоришь? Значит, и там, в караулке, столько же. Подпусти на десяток шагов — и очередью. Мгновение! Чтобы не пикнул ни один. А я — к караулке. Услышу тебя — там ударю.

— До села метров триста. Мигом прибегут. Бой примем?

— Нет. Тихо и быстро уходить. Вот здесь как раз лосиное сердце и понадобится. Встречаемся сразу же вон у той поваленной сосны, видишь? И пять километров до стоянки — на полных оборотах.

— А хутор?

— Ночью одни дорогу не найдем. А утром и там устроим заваруху. Пускай думают, что две группы действуют. Надвое раздерем их. Есть наши поблизости — услышат, подойдут. А теперь главное — здесь дело сделать. И уйти.

— А если погоня?

— В сторону забирать будем, на стоянку наводить нельзя — погубим Машу со шкипером. В общем, по обстановке... — Ратников положил руку на плечо Быкову, приободряя и одновременно прощаясь, улыбнулся: — Ну, боцман, покажем, какие мы с тобой лоси. Зря, что ли, хлеб с салом дорогой ели, а?