Нефритовая лиса - Крис Велрайт

— Что она тут делает? — резко бросил он, обращаясь к служанке.

Та тут же склонилась в поклоне, почти касаясь лбом пола:

— Простите, господин… я пыталась… но госпожа вышла без разрешения…

— Как долго ты тут стоишь? — Чжэнь шагнул вперёд, теперь глядя прямо на Ицин.

— Я узнала, что собран семейный совет, — сказала Ицин спокойно. — И пришла.

— Мы тебя не звали, — ответил он с нажимом, словно каждое слово должно было вонзиться в неё, как игла.

Ицин обошла брата, делая шаг в сторону комнаты. Она старалась поймать взгляд отца — найти в нём хоть что-то: поддержку, сомнение, колебание. Но Чжэнь, не глядя на неё, вышел вперёд и встал у входа, преграждая путь.

— Вернись в комнату. Немедленно, — его голос был ровным, но в нём чувствовалась окончательная точка.

Это был не семейный совет. Это был приговор.

* * *

Ицин была в комнате, не зная, что и думать. Она сидела на полу у стены, прижав колени к груди, с трясущимися руками и пустым взглядом, устремлённым в угол, где плясали отблески от утреннего света.

Она не хотела в храм. Мысль об этом казалась хуже, чем выйти замуж за незнакомого тивийского торговца. Гораздо хуже.

Храм — это не покой и не защита. Это — клеймо. Это — признание вины. В глазах всех она станет не просто странной, неудачной дочерью — она станет проклятой.

«Проклятая», — звучало в её голове, как отзвук, как имя, которое могут прошептать на улицах, в трактирах, на рынках.

Её будут сторониться. Будут бояться. Будут шептаться у неё за спиной.

В храме, возможно, начнут проводить над ней ритуалы. Какие? Она не знала. Она только слышала, как кто-то однажды шептал, что в подземельях таких мест держат особо опасных — тех, чьи души, как считалось, отравлены.

А если её сочтут безнадёжной?

Если ритуалы не помогут?

Может быть, её запрут навсегда. В одиночестве. В темноте. Где только шепот молитв и холод каменных стен станут её миром. А может… может, её сочтут опасной. Приговорят к смерти — во имя «очищения рода». Такое ведь бывало, если верить историям.

Ицин прижала руки к лицу. Её пальцы дрожали.

Нет. Этого не будет. Этого не может быть.

Она с трудом сдерживала слёзы, но в груди поднималась паника.

Отец.

Она надеялась только на него. Только он казался тем, кто никогда не верил во всё это. Кто держался логики, расчёта. Он был её последней надеждой. Но даже он… сегодня… не посмотрел на неё.

Как доказать ему, что всё это ошибка?

Она и сама всё видела. Вода шипела под её руками. Это было на глазах у всех. Жрец. Его слова.

Неужели я действительно… проклята?

Эта мысль впервые перестала казаться глупостью, скорее признанием. Она не оттолкнула её. Она позволила ей укорениться. И от этого ей стало ещё страшнее.

А если и правда?.. А если в ней что-то чужое? Что-то, что… разрушает всё вокруг?

Она сидела, сжавшись, вцепившись в ткань рукавов, и не знала, что делать. И впервые боялась себя самой.

Наложница Фань так и не появилась в течение дня. Ни приветствий, ни слов — словно и не было той ночи, тех объятий, тех фраз, что звучали, как материнское тепло. Даже её служанка заглянула всего один раз. Постучав, она быстро проскользнула в комнату, поставила поднос с едой и, не поднимая глаз, так же быстро исчезла.

Ицин не притронулась к еде.

Вечером к ней пришёл отец. Он стоял в дверях, и какое-то время просто молча смотрел. Его лицо было измождённым, напряжённым. Плечи опущены, шаги — тяжёлые. Но хуже всего было то, что в его взгляде она прочла не только усталость, но и… страх. Страх перед ней.

Раньше он всегда был тем, на кого она могла положиться. Сдержанным, но уверенным. От него веяло силой и решимостью. А теперь… в нём жила тень сомнения. Ицин не осуждала. Она и сама уже не знала, чему верить.

Если он прикажет ей пойти в храм, она примет это. У неё больше не было сил сражаться.

Если она и правда проклята — то, может, её мать была права. Может, ей действительно лучше быть под присмотром жрецов, в тишине и молитве.

— Они смогут мне помочь, — внезапно вслух сказала она, глядя в пол. Голос её звучал глухо, устало. — И когда проклятие сойдёт, я вернусь в семью. Так, отец?

Он не подошёл к ней. Не утешил. Даже не ответил на её вопрос.

— Собирайся, — тихо сказал он. — Мы выезжаем.

Ицин лишь коротко кивнула. Без слов. Без возражений.

— Я приказал упаковать несколько вещей для тебя. Не знаю, пригодятся ли они… — голос отца был глухим, виноватым. Будто он и сам до конца не верил в то, что говорит. Будто его вынудили. Будто он хотел спасти, но не знал как. — Просто накинь что-нибудь… что-нибудь, чтобы тебя не заметили.

Она не спросила куда. Она и так знала.

В храм.

* * *

Они выехали поздним вечером, когда солнце уже скрылось за горизонтом, и город укрылся мягким светом фонарей, в каждом из которых дрожал огонёк. Тивия шумела, кипела, жила — но всё это больше не имело значения. Ицин молча села в закрытую повозку, не вымолвив ни слова.

Архитектура больше не радовала. Яркие одежды прохожих не вызывали ни любопытства, ни восхищения. Голоса чужой провинции, ещё недавно пьянящие и волнующие, теперь раздражали. Внутри неё было только одно чувство — страх. Глухой, вязкий страх, с примесью одиночества. Её душу сжимал холод, и в груди не осталось ничего, кроме тяжести.

Как бы она хотела повернуть время назад. В те дни, когда всё было проще. Теперь даже свадьба с торговцем, казавшаяся тогда ловушкой, выглядела не самым худшим исходом. Почему же она была такой упрямой? Почему всегда стремилась перечить, спорить, идти наперекор?

Может, именно за это и покарали её боги?

Повозка тихо покачивалась. Не гремела, как в Сэе. Здесь всё было мягче — дороги ровнее, колёса смазаннее, но от этого только сильнее чувствовалась отстранённость и чуждость происходящего. Её сопровождал отец — и они не обменялись ни словом. Не потому что молчание было удобным — а потому что они больше не знали, как говорить друг с другом.

Ицин смотрела на его профиль, освещённый