Александр Кулешов - Голубые молнии

— Супруга моя, Сергея мать — Ирина Васильевна, серебряную уже справили. Старшо́й — Петр — в вузе, значит, в высшем учебном заведении преподает: математику читает, другой — Николай — на моем же заводе, лабораторией заведует, третий — Владимир — в инженера́х ходит, тоже на нашем заводе. Все в людях. Сергей вернется, тоже на завод пойдет.

Говорит степенно, торжественно и, чувствую, гордится своим народом безмерно, хотя и сам он знатный слесарь. Мне Дойников рассказывал: «Отец рекорд побил: двадцать лет с Доски почета не слезает».

— Не вернется, наверное, ваш Сергей, — говорю, — в армии останется.

Сидят молчат.

— Как это так, не вернется? — наконец отец спрашивает. — Как это останется?

— А так, — говорю (и чего я завелся?), — в училище пойдет, генералом будет.

— Генералом! — Мать руками всплескивает. — Серенька наш?

— Ну, не сразу генералом, — говорю, — сначала в лейтенантах походит. Но решил стать военным, кадровым, на всю жизнь.

Опять молчат.

Неожиданно старший. Петр, говорит:

— Ну и правильно.

Другие братья поддерживают.

Тогда отец произносит свое веское слово:

— Пусть. Мы работать будем, он пусть охраняет.

Санкционировал, значит. Будь здоров дисциплинка в семье! Я теперь Сергея допеку, пусть попробует какое-нибудь нарушение сделать — сразу отца вспомню.

Потом мне такой допрос учинил, я аж взмок. Со всеми деталями расспрашивал: как живем, учимся, служим, как едим, спим, как с «одежей», какое начальство и «не чудит» ли его Сергей? Метко ли стреляет, хорошо ли с парашютом прыгает, не ругается ли с кем? Продолжает ли «баловство» — рисование, значит. Девушка подходящая не появилась ли?..

Вроде простой старик, а, смотрю, во всем разбирается, и хочешь не хочешь, всю нашу жизнь ему выкладываю.

Братья поддакивают. Мать умиляется. Симпатичный народ, чувствуется, такая у них спайка, такая дружба — не разорвешь. Молодцы!

Наугощали меня, еле ноги двигал.

Потом мать и братья начали меня наставлять, что передать Сергею. А отец все молчал. А когда кончили они и я уж домой собрался, он говорит:

— Слышал, что они тебе тут наговорили?

— Слышал, — отвечаю.

— Запомнил?

— Запомнил.

— Так забудь все это. Из головы выкинь! Сергей сам знает что и как, сам сумеет. А не сумеет, на себя пусть пеняет. У меня в его годы советчиков не было — одни рос, и он обойдется. Одно передай: чтоб службу нес исправно, по-дойниковски. Вот как мы тут. А остальное...

Посылку мать мне все-таки сунула: грузди какие-то в банке, пирог домашний и носки — сама связала.

На прощание обнялись со мной все.

И еще побывал у Хвороста. Шел с неохотой. Мы ведь с ним не очень дружим, даром что в одном взводе, — больше ссоримся.

Но перед отъездом он тоже подошел, хорохорится.

— Адресок возьми, — говорит. — будет время, сходишь, не будет, тоже не беда. Просто интересно матери живого десантника увидеть. Такого же, как я. В случае чего ты, Ручей, того, не сболтни лишнего. Скажи, не сын у вас — орел! Понял?

— Понял, — говорю, — приеду, все ей про тебя расскажу, будь покоен. Не обрадуешься.

Словом, пошел. Он мне старый адрес дал — ох и развалюха! — на чем только дом этот держится! Какие-то балки с улицы подпирают, подвал.

Но, оказывается, дом — на слом, а они переехали в новый, где-то в Бескудникове, час искал. Буквально два дня назад переехали. Две комнаты им дали, а у них и мебели никакой: кровать с шариками, этажерка, диван... В подвале-то ничего заводить не хотели — это мне мать его рассказала. Она прямо не знает, куда от счастья деться. Дождалась наконец жилья. Простая совсем и забитая какая-то. Отец у Ивана, оказывается, здорово пил (так что Ивановым склонностям удивляться нечего). Умер три года назад. Хотела было мать в деревню вернуться — не тут-то было. Сын и дочь против. Сын — это наш Иван, а дочь вот сидит, со мной разговаривает. Хорошенькая такая — постарше Ивана. Одета модно. Молодчага — работает и институт кончает. Как я понял, она всю семью вытягивала. А вот Иван давал им прикурить, мать небось наплакалась из-за него. Для них счастье, что его в армию призвали. Это мне потом сестра его рассказывала, когда до остановки провожала.

— Уж там-то он должен человеком стать. Как вы считаете, Толя, вы с ним служите, сделают его там человеком?

— Сделают, — говорю, — ручаюсь вам. Там из любого человека сделают. Вот из меня, например, сделали...

— Ну, вы, — смеется, — вы другое дело.

— Думаете? — спрашиваю. — Почему?

— У вас жизнь до армии совсем другая была. Я же вижу. И сравнивать нечего!

Я, понятно, возражать не стал, а еще раз заверил:

— За Ивана не беспокойтесь. Настоящим человеком станет. И матери так скажите.

Мать действительно очень уж радовалась, на меня глядя, — точно Иван рассчитал — все кругом ходила:

— И Ванечка мой такой? У него тоже знаки такие? А берет...

Теперь Ванечка у нее будет в мыслях красавцем, лихим десантником, а не шалопаем, каким, наверное, был. И то хорошо.

Велели квартиру новую описать, извиниться, что послать нечего: сейчас обставляться надо, трудновато...

Объяснил им, что ничего их Ванечке не надо. Кроме хорошей трепки, но это я про себя подумал.

Сестра у него мировая, какая-то собранная, видно, знает, чего хочет, и своего добьется. А хочет жить по-настоящему. И мать чтоб отдохнула от прошлых лет. Хорошая девушка. И красивая.

Последнее свидание, предстоявшее в тот день, не радовало. Договорились встретиться с Эл. В кафе-мороженом «Космос». Сначала удивилась — почему не в «Метрополе»? Сослался на коменданта: нельзя, мол, солдатам в рестораны. Как ей втолковать, что не хочу туда, не буду я там в своей тарелке.

Пришли в «Космос». Она опять в брючном: костюме, но ярко-красном. Все на нее оглядываются. Странно как-то себя чувствую. Было время, в ресторан входил, как домой, а теперь словно робею. Навык пропал.

Сели в уголке. Заказали какие-то сложные сооружения из шоколада, мороженого, орехов, еще чего-то.

Она объяснила подробно, как мне крупно повезло: у меня есть она. Многие бы хотели быть на моем месте. Они все о ней мечтают, а она ждет меня. Вот еще на прошлой неделе, когда она была с Тимом в Доме кино, то сказала ему, что меня ждет. Или Олегу — когда провела у него субботу и воскресенье на даче — тоже объяснила, что ждет меня.

Она столько говорит об этом, что, судя но всему, ни на что другое у нее времени не остается. Во всяком случае, институт она бросила.

Я смотрел на нее с грустью. Удивительно, как я мог проводить с ней столько времени! Целые дни. Неужели ничего не замечал? Да нет, просто меня это устраивало. То, что она давала, что могла дать, мне вполне хватало. Большего не требовалось. И не только от нее. От жизни тоже. Почему? Не потому ли, что и от меня никто ничего не требовал? А как спросили с меня, так и я стал спрашивать с других. Так уж, наверное, бывает, только я этого не знал.