Связанный гнев - Павел Александрович Северный

наново вернулся к ним. Вернуться вернулся, но с иным понятием о судьбах рабочего люда, с иными думами и устремлениями укреплять в себе, да и в любом рабочем человеке, уверенность, что по силам ему борьба за свободную жизнь. Горжусь, что изведал доменное умение на заводе. Потому, Макарий, что именно на заводе в человечьем сознании до конца оголяется вся бесправность рабочего человека перед придуманными для него законами удушения в нем всяких надежд на светлую жизнь. Именно на заводе в рабочем человеке закаливается гнев против угнетателей, гнев от сознания, что он, как и все остальные люди в государстве, также живет стуком сердца, теплом крови и разумом, а потому должен обрести свою власть для создания свободной жизни без унижений и угнетения. Понятней сказать, обрести власть рабочего человека над своей судьбой. Понимаешь, Макарий, какой я в свои годы неуемный старичок, и вдобавок ко всему почитающий себя рабочей косточкой, не глядя на то, что в теперешнюю пору ношу на себе бирку приискового начальства. А теперь ходче греби, потому темнеть зачинает…

4

Не подкрадываясь сумерками, майская ночь разом пала теменью. Ночь выдалась тихая, с высоким небом в бусинах звезд, но все еще с весенней прохладой. В лесных корытах оврагов дотаивали снежные наметы.

На подоле еловой горы, у самого зачина кедровников, на отшибе от Серафимовского прииска, речка Шишечница бежит по оврагу. Тянется возле нее по склонам рощи черемуха. Из себя речка неширокая, но течением бойкая, с водой, отливающей голубизной.

Возле речки в густых зарослях черемух изба в два окна, крытая берестой. Хозяин ее – старатель Дорофей Сорокин, арендующий у Сучковых лесной кедровый участок. Весной и летом Дорофей возле песков, а в осеннюю пору шишкарит кедровый орех.

Нынешняя весна облила черемухи буйным цветом. Кудрявые ветви нависают над крышей, над речкой, лебяжьим пухом посыпают молодую траву душистыми лепестками. В воздухе пряный аромат цветущих деревьев перемешивается с наносимым из кедровников росным духом весенней смолы…

Горит костер. Потрескивая, мечет искры в серых холстинах дыма. Над огнем таганок, на нем в большой чугунке варится уха.

Поодаль где-то стонут с хохотками сычи и совы, а издалека речная вода доносит скребущий душу тоской заячий плач.

День субботний. К Сорокину с прииска пришли дружки перекинуться словами, узнать, что у кого на уме. Под вечер зашел к Сорокину незнакомец. Не старый, не молодой. Одет по-простому. Сказался жителем Сибири и зашел к Сорокину со строгим наказом передать ему поклон от тетки Дарьи. За поклон Сорокин сказал спасибо, но никак не мог припомнить, какая такая тетка Дарья хранит его в памяти, да где-то возле Кургана.

Пришелец объявил, что поживет у него денек-другой и дальше направится, потому на уральскую землю заявился не понапрасну.

Под черемухами на скамье сидела девушка Клавдия. Темная коса у нее чуть не до пят. На плечах косынка с синей каймой. Подружки из зависти дали ей прозвище Юбошница за то, что каждая ее новая юбка свидетельствовала о перемене ее симпатий к тому или иному парню.

Возле Клавдии на пеньке умостился худощавый русый парень Никитушка. Опоясан его лоб ремешком, а по нему вышито гарусом красным слова «Помилуй Господи». Никитушку на приисках считали блаженным. В то же время люди верили в его ясновидение, считая, что ему известна потайность отыска самородков. Парень на промыслах с восьми лет. Отца с матерью в глаза не видел, не знал, где родился, но знал, что был подкинут в монастырь грудным ребенком, а убежал от монахинь из-за тяги к людям.

– Ты, Клаша, зря к грамоте не прилипаешь.

– С чего взял? Читаю не по слогам, конечно, не шибко прытко.

– Добивайся прыткости. По книжкам до всего дознаешься.

– Дознаться можно. Только шибко грамотных за иные книжки стражники нагайками нахлестывают. Я ее вкус пробовала. Девки болтают, будто ты, Никитка, стишки занятные знаешь.

– Про некрасовские, что ль, говоришь?

– Да нет. Те, кои под запретом.

– Тише с таким. Чать, тут не все свои люди. Ноне ведь и свои шепотки пускать любят. А за шепотками, глядишь, и участок с кулаком в зубы.

– Ты, Клавка, проси его стих про стон над Волгой почитать, – прислушиваясь к их разговору, вступила в него колдовавшая над ухой толстая старуха, с внушительной шириной плеч. Седые ее волосы скручены в кубышку. К Уралу она прижилась с молодых лет. Родом с Волги. Ушла с родных мест после ранней смерти мужа, волжского бурлака. Золото промышляла в звании хитницы. Когда попадались тяжелые пустые пески, она на пропитание отнимала добычу у таких, как сама, хитников, и перед ее физической силой пасовали даже мужики. Никто не знал ее имени и фамилии, но редкий человек не знал ее по прозвищу Бурлачка.

– Ленится он на чтение.

– Тогда чего липнет к тебе, да и с каким умыслом?

– Так мой же он недавно стал. Юбка на мне из его подарения.

– Тогда ему не до стишков. Потому капризами любого в чесотку вгонишь.

– Юбчонка на тебе, Клавка, баская. Цвет на ней голубой в меру кинут, мараться не будет, – растягивая лениво слова, говорила сидевшая на ступеньках крыльца Эсфирь – чернявая, большеглазая цыганка. В правом ее ухе серьга из золотого самородка листиком. Девичью грудь туго обтягивала желтая кофта с черными горошинами. Талия обвязана пестрой шалью, перекинутой через плечо. На шее Эсфири монисто из двугривенных. Возле промыслов она всего третий год: отец прогнал из табора за отказ выйти замуж за богатого башкира-лошадника.

– Ты, Клавка, осчастливленная. Возле тебя всегда парни с искрой, а вот я со своим измаялась. Всем будто мужик, а на деле в чем-то изъян.

В овраге подала голос гармошка. Пела вальс «На сопках Манчжурии». Эсфирь сокрушенно громко вздохнула.

– Шествует мое ясное солнышко в тучах.

– Чем Яшка тебе не угодил?

– Ревнивостью истиранил.

– Так сгони.

– Легко сказать. Сгонишь, заменишь кем?

Из кущей черемух вышел широким шагом Яков в пиджаке, накинутом на плечи. Яков высок ростом. Под картуз возле правого виска воткнута веточка черемухового цвета. Парень слывет неотразимым ухажером. Все в нем по-ладному. Числится на промыслах забойщиком, но работать избегает, предпочитая жить на иждивении временных зазноб. С гармошкой не расставался, как с табаком. Яков громко поздоровался:

– Золото на грязи!

– Того и тебе желаем, – ответили вразнобой все бывшие возле избы.

Яков, подойдя к костру, поставил на колени Бурлачке гармошку. Достал из кармана пачку папирос «Тары-бары», пальцами достал из костра уголек, прикурил. Плюнув на пальцы, вновь взял в руки гармошку. Заметив лежащего под черемухой башкирина про прозвищу Семерка, спросил:

– Много ль звездочек