Владимир Волосков - Операция продолжается

— Эх, Василек! — плакал, бывало, пьяный отец. — Не будь той проклятой революции, ходил бы ты у меня сейчас пан-паном, как положено быть полковничьему сыну. Нанял бы я тебе частных учителей, выделил кабинет и спальню, игрушек накупил... Каждый бы день паровую осетрину ел... Хочешь осетрины?

— Хочу, — неизменно отвечал Вася, сглатывая обильную слюну.

Отец также неизменно взмахивал толстыми руками и начинал пьяно ругаться:

— Голодранцы! Варвары! Все... все забрали... Ненавижу! Всех ненавижу! Своими бы руками придушил! Подавились бы они моим добром!

Вася знал, что где-то в далекой России у отца отняли более трех тысяч гектаров лесных угодий, лесопильный завод и большую усадьбу с особняком, фонтаном и конюшней породистых лошадей. Злые большевики лишили отца всего, а его, Васю, частных учителей, отдельных комнат, осетрины и красивых игрушек. С детства он впитывал в себя ненависть к разорителям, лишившим его богатой, сытой жизни.

Вася играл с немецкими и эмигрантскими ребятишками в войну, «стрелял» во «французов», «англичан», а чаще всего в «дикарей-большевиков».

А потом в жизни произошел крутой поворот. Это случилось в 1933 году, когда Василию исполнилось восемнадцать лет. Отец вдруг оставил работу в судоходной компании, и семья переселилась в маленький городок близ Берлина. Теперь они жили в небольшой, богато обставленной вилле, всего стало вдосталь. Отец ничего не говорил о своей новой службе, об источнике неожиданного достатка, да Василий и не спрашивал. Не до того было. Он увлекся спортом, начал волочиться за женщинами... Где-то в Берлине и сейчас живет их бывшая кухарка Гертруда — воспитывает дочь Василия...

1933 год Василий вспоминать не любит. Именно тогда ему пришлось бросить учебу в частном коммерческом училище, именно тогда мать выгнала из дому Гертруду, осмелившуюся просить о помощи. Проклятый год! Именно тогда отец потребовал от Василия клятвы, что он пойдет по пути старших, будет до победы бороться с ненавистными большевиками. Василий такую клятву дал. Почему было не дать? Он верил — нет в мире у него более злейших врагов, нежели русские коммунисты.

Тогда все и решилось. При посредничестве отца, ставшего к тому времени, как узнал после Василий, сотрудником русского отдела фашистской военной разведки, его направили в специальную шпионскую школу. Сначала Василию это не понравилось, но потом он смирился. Были деньги, свободное время, возможность удовлетворять все свои желания. Что еще нужно здоровому молодому парню! И притом большевики... Он их действительно ненавидел.

Два года Василий усердно изучал советскую литературу, учил математику, физику и другие науки по советским учебникам, учился маскироваться, убивать и ничуть не боялся своей будущей работы. Он был молод, и ему все было нипочем. Отец хвалил, щедро давал деньги на карманные расходы, и Василий считал, что живет правильной, настоящей жизнью. Так жили все молодые парни, в обществе которых он вращался.

То были лучшие годы. Он с упоением прожигал их, совершенно не заботясь о будущем. «Подумаешь, Россия... — бывало, думал Василий. — Ничего страшного. Освоюсь, буду делать свое дело. Большевикам недолго осталось властвовать. Часы бьют уже не их время... А пока — живи полной жизнью». Василий и вправду верил, что дни Советов сочтены.

Но наступил день, когда пришел первый страх. Перед отправкой в Россию Василий прошел окончательную проверку. Группа выпускников школы вместе с отрядом эсэсовцев приняла участие в расстреле политических заключенных из берлинской тюрьмы Маобит. Это было страшно. Василию долго снился высокий седой человек в арестантской пижаме, которому он выстрелил в сердце. И страшно было не за седого, нет! Страшно стало за себя. Вдруг там, в этой загадочной проклятой России, с ним, Василием, сделают то же самое... Ведь большевики тоже умеют убивать!

— Надеюсь на тебя! — высокопарно говорил отец при последнем прощании. — Не посрами. Священные интересы нации несовместимы с большевизмом. Идешь на святое дело! — А потом, после нескольких рюмок коньяку, прослезился, сделался жалким, испуганно заозирался. — Учти, Вася, если сплохуешь... Мне того... Конец. Сам понимаешь.

Василий понимал. Ему было наплевать и на отцовскую судьбу, и на безнадежно больную истеричку мать, и на все «священные интересы». Василий слишком хорошо знал, что для родителей священны только их утерянное достояние и они сами. Поселившийся в душе страх не покидал Василия ни на минуту.

Он перешел советско-финскую границу и с документами выпускника средней школы Василия Мокшина прибыл в Ленинград. Предстоял длительный период «акклиматизации». Фашистская разведка глядела далеко вперед и строила на таких «акклиматизировавшихся» агентах свои долгосрочные планы.

Став студентом горного института, Василий так и не избавился от страха. Во время учебы ему не дали ни одного задания, он совершенно не работал, но все равно противное морозящее чувство то и дело обжигало его, даже во сне.

Здесь, на родине, он впервые всерьез задумался над тем, что воспринималось раньше как само собой разумеющееся. Большевики вовсе не были дикарями и разорителями. У них были своя философия, своя наука, они много созидали, много строили. Хотя еще в шпионской школе, сидя над советскими учебниками и газетами, Василий понял наивность отцовских проклятий, все равно многое в новой жизни было неожиданным.

Его соотечественники оказались энергичными, дружелюбными людьми. Они много знали, многое умели, они верили в идеалы, которыми жили, и дружно воплощали эти идеалы в практическую жизнь. Многое в их стремлениях оказалось настолько человечным и неоспоримым, что Мокшину пришлось признаться себе, что, несмотря на хорошую специальную подготовку, он плохо знал страну, которая была его родиной. Тут знали добро и любовь, могли радоваться и быть счастливыми, умели дружить и быть верными этой дружбе.

«Странно, — часто думал Мокшин. — Здесь своя разновидность цивилизации, здесь свой прогресс... Почему я раньше никогда об этом не думал? Это не слепые фанатики. Они похожи на фанатиков, но в их идеологии есть что-то рациональное. Почему я не могу понять и принять эту идеологию?»

Мокшин думал так и сам не сознавал, что невозможно понять чужую идеологию, если смотришь на нее с позиции обворованного человека. Он желал, но не умел понять. Да и многое другое было непонятно, тягостно в новой среде. Мокшин скучал по прежней жизни.

И тем не менее после окончания института, когда получил первое задание, стало не по себе. Василий долго колебался, тянул, не давал сведений о результатах работ геологических партий и мощностях новых рудников в Приднепровье. В конце концов резидент, его начальник, поставил вопрос ребром: или выполнение приказа, или... Мокшин понял: смерть! Только тогда он с ужасом осознал, что нет прежнего бесшабашного Василия Маслянского, сына белогвардейского полковника, есть другой человек — Василий Мокшин, колеблющийся, неуверенный в себе, не знающий, чего хочет найти в будущем. Этот человек метался меж двух непримиримых сил и знал, что обе они несут ему уничтожение.