Владимир Прибытков - Потерянный экипаж

— Я не устала! — резко ответила Нина, чувствуя, как онемели руки, как ломит поясницу, но не желая воспользоваться любезностью фашиста. Мать подхватила ее ведра. Кое-как они дошли до дому.

Денщик, улыбаясь, поставил ведра на крыльцо.

— Благодарю вас… — сдавленно произнесла мать.

— О, не за что, — коснулся козырька офицер. — Я желаю вам счастья, гнедике фрау, и вам, фрейлейн!

Они с денщиком подождали, пока женщины войдут в дом. На пороге Нина оглянулась. Офицер снова притронулся к козырьку и ободряюще кивнул ей…

На следующий день Нину вызвали на биржу труда. Возле здания бывшего горисполкома стояли другие юноши и девушки с повестками. Нина никого не знала. Молодежь косилась на нее, но не заговаривала. Наконец соседка по очереди, принаряженная, подкрашенная, взглянула на девушку:

— Ты здешняя?

— Нет…

— И я нездешняя. Никого не знаю. Я из Ростова. А ты?

— Из Макеевки.

— Давай познакомимся… Валя.

— Нина…

— Как думаешь, нас куда-нибудь пошлют? — спросила Валя.

— Откуда мне знать?

— Если пошлют — плохо, — сказала Валя. — Надо здесь устраиваться… Ты немецкий знаешь?

— Знаю.

— В объеме школы, да?

— Нет… Я занималась с преподавателем… Готовилась в институт…

— Ты счастливая! — убежденно сказала Валя. — Тебя никуда не отправят. Немцам нужны со знанием языка!.. Ох, а я плохо язык знаю! Не учила, дура!

Стоявший позади Нины парень в сером пиджаке зло спросил:

— Жалеешь, что не предвидела?

Валя вспыхнула, густо покраснела, но тут же с вызовом заявила:

— Да, жалею! А тебе что, кажется — на вражеской территории воюешь? Пока что не ты в Берлине оказался, а немцы здесь!

— Верно. Пока что, — сказал парень.

— Герой! — сказала Валя. — Вещий Олег! А сам как миленький сюда приперся с повесточкой! Стой уж и не фурыкай!

— Не надо, — попросила Нина.

Парень молчал, стиснув зубы, бледный от гнева.

А Валя торжествовала:

— Учат еще, сопляки! Идейный какой! Чего же ты сюда приперся, если ты идейный? Уходи! Догоняй свою драп-армию, в подполье беги!

Подошел незнакомый юноша, русые волосы зачесаны назад, нос с курносинкой, на подбородке пушок, встал рядом, тихо приказал:

— Замолчи.

— Что? — взвизгнула Валя. — Грозишь?! Грозишь, да?!

Юноша не отвечал, стоял рядом, с прищуром глядя куда-то вдоль очереди, и губы у него были твердые, железные. Беспощадные губы.

Выглянул немецкий солдат.

— Тишина! Кто нарушаль порядок, будет под арест!

Валя умолкла. Юноша постоял еще с минуту и отошел, затерялся в толпе. Нина оглянулась — парня в сером пиджаке тоже не стало. Исчез.

— Ты не смеешь так… — сказала Нина соседке. — Это…

— Смею! — задыхаясь, ответила та. — Хватит с этих доморощенных комиссаров! Накомандовались! Теперь не их время!..

Валю вызвали в канцелярию биржи первой. Она о чем-то долго трещала за дверью, потом раздались шаги, молодой унтер-офицер приоткрыл дверь, с усмешкой оглядел Нину и пригласил ее:

— Битте, фрейлейн!

Предчувствуя нехорошее, Нина вошла.

— Вот она!.. — воскликнула Валя. — Господин лейтенант, она прекрасно знает язык!..

— Что ты сделала? Кто тебя просил? — спросила Нина на улице новую знакомую, выпорхнувшую следом.

— Нечего теряться! — уверенно заявила Валя. — Дура! Ты спасибо скажи! Будешь теперь на этой самой бирже переводчицей. И я благодаря тебе пристроилась. Меня нарядчицей ставят… Ничего! Проживем и без комиссаров!

Два дня Нина не выходила на работу. Прислали за ней ту же Валю.

— Здрасьте! — переступила порог Валя. — Ты больна?

— Нездоровится… — солгала Нина.

— Вы извините! — слащаво улыбаясь, сказала Валя матери. — Нам надо поговорить с глазу на глаз.

— У моей дочери нет секретов, — сказала мать.

— Ах, так?!. Тогда что ж? Тогда я скажу при вас… Нине надо выйти на работу немедленно. Иначе ее отправят в Германию. Я знаю… А кроме того, господину лейтенанту известен состав вашей семьи…

— Что это значит? — глухо спросила мать.

— То самое и значит, — дерзко ответила Валя. — Я вам удивляюсь! Вы взрослая женщина, а простых вещей не понимаете. Вы думаете, оккупационные власти могут мириться с саботажем? Они хорошо относятся только к тем, кто к ним хорошо относится…

Мать выпрямилась, держась за горло. Нина хорошо знала этот жест и знала, что за ним последует.

— Мамочка! Не надо! — крикнула она. — Нельзя!.. Уйди… Я сама…

Мать поняла предостерегающие интонации в голосе дочери, вышла, хлопнув дверью.

— Скажите, какие тонкости! — пробормотала Валя.

— Иди, скажи, я завтра приступлю… — сказала Нина. — Иди…

И она начала работать на бирже переводчицей. Ради матери и маленького братишки. Чтобы сохранить им жизнь.

По ночам плакала: хотела стать такой, как партизанка Таня, а стала немецкой пособницей!

И думала: может быть, удастся найти каких-нибудь ребят, таких, как юноша с русыми волосами или парень в сером пиджаке? Должно же быть в городе подполье! Ведь всюду шепотком говорят о партизанах! Так неужели нельзя найти кого-нибудь, кто бы указал, что делать, как бороться?

На ее горе, в дом повадился ходить тот офицер, что приказывал денщику поднести ведра. Офицер жаловался на скуку и одиночество, приносил шоколад, хлеб и мясо и подолгу засиживался в гостях, словно не понимал, что его не могут выгнать… Ни в чем другом упрекнуть офицера нельзя было. Он держался чрезвычайно корректно, читал Нине вслух стихи Гёте, призывая вместе с ним восхищаться глубиной мыслей веймарского олимпийца и часто рассказывал о своем доме в Майнце, о своей матери, очень хорошей и доброй, но недовольной сыном: он до сих пор не женат, а матери хочется иметь дочь и нянчить внуков…

— Мы высоко чтим семью! — вздыхал офицер и глядел на Нину страдающими глазами.

Вскоре на кухоньку, где жила семья Нины, зачастили соседки, а то и вовсе незнакомые люди с просьбами. Один просил устроить сына на работу в городе, другая — походатайствовать за больную дочку, которую направляют на рытье окопов.

— Но почему вы обращаетесь к нам? — удивилась мать, услыхав первую просьбу.

— Ну так как же? — теребя пальцами подол, смущенно сказала просительница. — Ведь дочка-то ваша… Мы же знаем…

— Что вы знаете? — испуганно воскликнула мать. — Что?..

— Да уж… — сказала просительница. — Ой, я не сужу! Не сужу!.. Но уж помогла бы своим-то!

— Уходите! — сказала мать. — Моя девочка ни в чем не виновата! Слышите? Ни в чем! Если ее оклеветали…

— Ведь я ничего, — сказала просительница. — Голубушка! Я ж понимаю!.. Милая! Я ж не сужу!.. Да ведь чего ей стоит-то? Одно словечко скажет, и все! Небось не откажет ей…