Деннис Уитли - Сокровище царя Камбиза

К полудню, когда начались муки жажды, я положил в рот горошинку драже и сосал ее, перегоняя языком из одного угла рта в другой. Это принесло некоторое облегчение, и я решил попробовать еще поспать, следуя теории: кто спит, тот обедает.

Жесткий пол отнюдь не способствовал засыпанию, но я положил руку под голову и после бесконечных ерзаний и переворачиваний в конце концов уснул.

Я не знал, в какое время проснулся, ибо старался продремать как можно дольше, но потом жажда взяла свое, и я решил ненадолго успокоить ее, съев еще одно драже. До сих пор все шло лучше, чем я предполагал, и мне уже удалось продержаться до пяти часов пополудни.

Каким-то образом я сумел протянуть следующие два часа и в семь, с почти церемониальной торжественностью, зажег свечу, чтобы написать на обратной стороне счетов обвинения против Уны. Это заняло около получаса: несмотря на желание покрыть мелким почерком каждый дюйм бумаги, я мог позволить себе лишь вкратце описать случившееся со мной, — свечу надо было экономить.

В половине десятого я опять уселся около гроба, выкурил сигарету и съел парочку драже. К моей досаде, спать совершенно не хотелось, ходьба только обострила чувство голода, и теперь мне никак не удавалось избавиться от навязчивых видений запеченных уток, устриц, спаржи и жареной капусты с мясом.

Затем мне пришло на ум сосчитать всех своих знакомых, но, добравшись до семидесяти, я безнадежно смешался, начав путать, кого уже посчитал, а кого еще нет. Тогда я приступил к новой игре, состоящей в том, чтобы выбирать для них, невзирая на цену, запоздалые рождественские подарки.

Это привело меня к размышлениям, доживу ли я до Нового года, и, взвесив все «за» и «против», я нашел свои шансы ничтожными. В конце концов мысль о том, что Уна и Сайд поторопятся вернуться за моим телом, была всего лишь предположением.

Я пытался уверять себя, что они наверняка придут, и придут скоро, но это давалось с большим трудом.

Я вновь с опаской взглянул на часы, страшась еле тянущихся минут. К моей вящей радости, перевалило уже за полночь, и была надежда, что удастся заснуть. Целую вечность, как мне казалось, я размышлял, принять ли сразу все шесть оставшихся таблеток или же оставить несколько штук на следующую ночь. У меня было мрачное предчувствие, что к тому времени мое состояние станет настолько ужасным, что две или три таблетки будут слишком слабой дозой, чтобы принести облегчение. Поэтому я проглотил их все, устроился поудобнее на полу и почти немедленно уснул.

Я проспал всю ночь до половины девятого — из-за ослабленного состояния и пустого желудка аспирин, возможно, подействовал более сильно. Но пробудиться для нового дня в непроглядной тьме этой молчаливой могилы оказалось одним из самых ужасных испытаний, когда-либо выпадавших на мою долю.

Три горошинки драже отчасти улучшили мое состояние, и я начал планировать день. Сначала часок походить, затем, если получится, немного попеть, потом пересказать все стихи, которые я смогу вспомнить, и попытаться решать в уме все арифметические задачи, приходящие в голову. Если повезет, такой программы хватит, чтобы продержаться до полудня, но я чувствовал, что вряд ли дотяну и до десяти часов. Я застонал от жалости к себе и готов был опять заплакать.

Чтобы отвлечься от таких мыслей, я принялся торопливо расхаживать по камере, но, не сделав и двух десятков поворотов, был вынужден остановиться. Муки голода давали о себе знать, и при всяком движении желудок пронзала резкая боль. Я лег на спину, расстегнул одежду и массировал живот до тех пор, пока у меня не заломило запястья. Боль слегка унялась, и я смог сделать две тысячи шагов, убив таким образом часть дня.

С пением вообще ничего не вышло, так как горло пересохло настолько, что мне не удавалось издать ни одной чистой ноты. В сравнении со вчерашним концертом мои усилия казались такими жалкими, что в конце концов я ограничился нашептыванием слов себе под нос и повторением рефрена в уме. Перебрав все песни, которые помнил, я перешел к решению арифметических задач, но единственное, что пришло на ум, было: «если селедка и полселедки стоят три полупенни…» — и ответ я знал заранее. К одиннадцати часам я начал что-то лепетать, но вскоре, совершенно неожиданно, уснул.

Проснулся я в половине четвертого. Я находился в гробнице уже более двух суток, точнее — пятьдесят один час с половиной.

Я судорожно делал сосательные движения ртом, и, положив в него горошинку драже, с большим усилием перевернул ее языком.

Вечер, казалось, никогда не наступит. Я изо всех сил старался не смотреть на часы слишком часто, но в интервале от половины четвертого до шести мне никак не удавалось делать это реже, чем раз в восемь минут. Я принимался ходить взад и вперед, прикладывался спать, а то просто сидел, уставившись в окружавшую меня черноту, и глотал, глотал, глотал истощающуюся слюну, пытаясь облегчить напряжение в постепенно сжимающемся горле. Большую часть этого времени я, вероятно, пребывал в своего рода прострации, терзаемый болями в желудке и неутолимой жаждой.

В начале вечера я заставил себя еще раз обдумать свое положение, результатом чего явился жуткий приступ отчаяния. Теперь я был уверен, что Уна никогда не вернется.

За истериками следовали периоды прояснения, но тогда ум затуманивала боль в желудке. Все попытки успокоить боль с помощью массажа были безуспешны, и час за часом я лежал в полубессознательном состоянии, стеная и бессвязно бормоча потрескавшимися и распухшими губами.

Я не имел представления, как долго все это длилось, но где-то чуть позже десяти часов пришел в себя и, как мог, постарался взять себя в руки. Я чувствовал, что иначе наверняка сойду с ума. Я даже подумал было достать перочинный нож, вскрыть вены и позволить вытекавшей крови принести мне последнее облегчение. Но была уже ночь, а я твердо верил, что если они вообще когда-нибудь придут, то непременно ночью. Нечеловеческим усилием я отогнал соблазн самоубийства и решил попробовать продержаться еще десять часов, если хватит сил.

Разум мой опять ослабел, и стали возникать странные видения: передо мной лежал связанный О’Кив, и я изо всех сил бил его по голове; Уна стала Клеопатрой и восседала на троне Египта, а я был Цезарем и ее любовником; я вновь оказался в Англии, во времена, когда еще не стал изгоем, и устраивал для своих друзей вечеринку у «Квалино»; я опять находился на дипломатической службе, мне еще не было сорока, но я уже поднялся до поста британского посла в Берлине и своими блестящими действиями предотвратил новую мировую войну…

Видения угасли, и я уснул. Меня разбудил пронзительный крик.