Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?

— Если бы в русский язык быль способность соединять три слова в одно, как это есть в немецкий, — Лукк протирал очки и мечтательно закатывал глаза, — я бы изучаль его гораздо скоро. А пока — у нас сегодня ночью есть одна большая работа. Нам поручали составить листовка, которую сбросят аэроплан, для тех русских зольдат и официр, что находятся котел. Мы с тобой, коллега, дольжны помочь этим зольдат открыть глаза и также помочь им сохранить жизнь от бессмысленный уничтожение. Надо немного слов. Но такой слов, чтобы стрелять и попадать прямо сердце.

Лукк встал из-за машинки с русским текстом и включил кофеварку. Во время работы он поглощал неимоверное количество кофе — делал крепкую заварку и все удивлялся, как это я могу спать не больше и работать не меньше и обходиться без кофе.

...Я забрел на окраину села Красная Новь. Сделал пять или шесть десятков шагов от бывшего здания сельсовета и попал на окраину. Дальше домов нет. Дальше до самого лесочка одни трубы. Красная Новь несколько раз переходила из рук в руки. И только каким-то чудом сохранилась колхозная библиотека. Это наше временное пристанище. Книги вынесены в сарай, в трех комнатах а читальном зале поставлены койки, здесь предстояло нам провести несколько дней.

На проселочной дороге, разрытой воронками, увидел маленького, черного, похожего на медвежонка щенка. Он, ничего не понимая, нюхал знакомый порог, узнавал и не узнавал его, жалобно и едва слышно подвывал, зовя мать. Я взял его на руки, погладил, он умолк, на одежде осталась шерсть. Я опустил щенка, он продолжал идти за мной. Я ускорил шаг, он ускорил тоже. Я присел и, уже не беря больше на руки собачонку, начал почесывать ей шею. Щенок зажмурил от удовольствия глаза и словно забыл обо всех своих щенячьих горестях.

Я почувствовал себя похожим на щенка. Хожу, ничего не понимаю. Узнаю и не узнаю родные места. Готов звать на помощь так же тихо и негромко. Кто услышит?

Немцы пишут, что не осталось больше такого понятия, как «Красная Армия», что скоро большевики капитулируют, а Гитлер будет принимать парад на Красной площади.

Мог ли думать кто-нибудь, что  т а к  начнется война?

Я вернулся в библиотеку. Щенок не отставал от меня. Я начал открывать банку с паштетом, щенок нетерпеливо подпрыгивал. Я отдал ему сперва половину порции, он проглотил ее разом, тогда я поставил перед ним банку. Управившись с ней, песик стал обнюхивать все подряд, что попадало под маленький черный нос; видимо, в знак элементарной собачьей благодарности он начал приносить и оставлять у моих ног книжки, еще валявшиеся в разных концах бывшего читального зала. Маршак, Николай Островский, «Съедобные грибы», «Помощь утопающему»... томик Писарева. Я механически перелистал этот томик и вдруг наткнулся на размышления о Пушкине и «Евгении Онегине». Боже, как мог человек так плохо писать о Пушкине? Почему я никогда не слышал об этом, почему именно сейчас? Пробежал несколько страниц, почувствовал, как независимо от своей воли начинаю проникаться мыслями Писарева, и спросил себя: «Что, Пушкин тоже не Пушкин?»

...Мы снова в поезде. Поезд идет на восток.

Лукк вынул из чемодана томик Шатобриана и, придвинувшись к лампе, уткнулся в книгу.

Холодный тусклый свет лампы полукружьем падал на наших соседей: ему за пятьдесят, ей сорок пять — сорок шесть. Бывшие помещики Максимовичи возвращаются в «свои края». Он был заметно возбужден, на остановках извинялся, выключал лампу, выглядывал в окно, выбегая, возвращался с горстью земли или с камешками, раскладывал их перед собой. Беспрерывно курившая белокурая молодящаяся дама казалась не столь сентиментальной. Она была поглощена пасьянсом и не обращала внимания на мужа.

Поезд шел не торопясь. Дорога тщательно охранялась, впереди нашего состава двигался паровоз с платформой.

Лукк, отложив книжку, отправился к знакомым в соседний вагон, я вышел покурить, открыл портсигар, подаренный мне перед расставанием Канделаки — суждено ли нам когда-нибудь встретиться, — чиркнул зажигалкой. И в этот самый момент раздался взрыв, будто разверзлась земля, и я полетел, но не вниз, а вперед к выходной двери. Сделал попытку схватиться руками за поручни у окна, за пол, который вдруг оказался сбоку, за ручку двери... Я должен был за что-то ухватиться... Не смог... Ударился головой...

Пришел в себя от дыма, который набивался в легкие, ел глаза. Свет погас. Я сделал попытку подняться и не смог. Крикнул, получился стон — самому себе стал противен — неужели не можешь прийти в чувство после нокаута, а ну-ка, соберись, заставь себя встать! Где Ульрих, что с Ульрихом? Вагон перевернулся сперва на бок, а потом на крышу, кругом кромешная темнота, я нащупал рукой светильник, он был еще теплым, значит, я не мог находиться в забытьи долго. Попытался добраться до своего купе ползком, приподнялся на ладонях, протянул руку вперед и вскрикнул — рука попала в кипяток: из «титана» выливалась вода.

Сознание безысходности подхлестнуло меня. Я встал на колени и всей тяжестью навалился на ручку двери в тамбур. Но дверь была заклинена и не поддавалась. Попытался открыть дверь ближайшего купе. Глаза, успевшие привыкнуть к темноте, различили два неподвижных тела.

Издали доносились свистки и выстрелы.

И вдруг сквозь этот гул, шум, свистки я различил, — или показалось? — что кто-то звал меня. Я замер, сказал себе: если не сделаю попыток откликнуться — разделю участь этих двух. Кровь заливала лицо, чувствовал, что слабею. До окна купе доползти можно, но крики, кажется, с противоположной стороны. Не Ульрих ли это? Вот снова: «Франц, ты жив?» Я пополз назад.

В конце коридора показался человек с электрическим фонарем в руке. Это был Лукк.

— Я здесь. Осторожно... горячая вода.

— Все в порядке, все в порядке, Франц. Одну только минуту. Так, потерпи, потерпи немного. — Он высунулся в окно и крикнул: — Кто-нибудь сюда!

Лукк затащил меня в купе и, приспособив фонарь к крючку для одежды, нащупал рану на голове, сдавил ее пальцами. К нам долго никто не приходил. Он вынул платок, приложил его к ране, накрыл платок моей рукой, приказал: «Держи, не отпускай!» — быстро скинул китель, снял рубаху, разорвал ее, перевязал мне голову. Делал он все это неторопливо и умело.

Наконец кто-то вошел, мне прямо в лицо направили луч фонаря. Казалось, если его не отведут — вылезут из орбит глаза и расколется голова.

Но вдруг появилась откуда-то издалека полубредовая мысль. Может быть, появилась она потому, что я потерял слишком много крови и чувствовал себя в полузабытьи. А может...

Я должен сделать вид, что мне гораздо хуже, чем на самом деле. Ничего страшного не произошло. Русские подорвали поезд, в котором ехало фашистское воинство и бывшие помещики, они взорвали состав по всем правилам и вдобавок обстреляли его. Только надо было бы им поаккуратней с нашим вагоном, как-никак свой человек едет, ни к чему его раньше времени к праотцам отправлять. Раз я соображаю, значит, мои дела не так плохи. Ульрих перевязал меня и уволок подальше от проклятого кипятка. Я все больше чувствовал ожог на левой руке, — значит, с головой все в порядке, раз одна боль перебила другую. А теперь надо сделать вид, что мне гораздо хуже, чем на самом деле. И помочь Ульриху утвердиться в убеждении, что он спас меня. Между прочим, в этом не будет никакого преувеличения. Если бы не он...