как в Большом театре, все в рубахах-косоворотках. Ну и все, что хошь, поют: оперу, шансон, эстраду… Чего ни попросишь, все знают… От Кобзона до Гудзона… Я к ним подошел, спрашиваю: «”Лошадок” подыграете?» Оказалось, нет, не все знают… Плечами пожимают: «Каких таких лошадок?» Я говорю: «Как каких? Лещенко, конечно!» Они: «Ах, Лещенко!.. Хм… Мы у Лещенко много чего знаем, “День победы” и “Родительский дом” знаем, а вот “Лошадок” не знаем». Молодые ребята совсем. Видно, когда эмигрировали, совсем еще детками были несмышлеными, или уж там народились, не разобрать. «Нет, – говорю, – не того Лещенко, который сейчас поет, а Петра Константиновича Лещенко, великого русского певца. Слыхали про такого?» – «Нет, – говорят, – извините, про такого не слыхали. А где он поет и какие песни?» – «Да он уж не поет давно». – «Как жалко, – говорят, – мы бы послушали». – «Так послушайте, на пластинках есть. Записи-то остались». – «А где он сейчас живет?» – спрашивают. Понимаешь, нет? Им кажется, что любой, кто чего-нибудь в России добивается, капиталец сколотит или открытие сделает для всех оченно важное, али научается чего-нибудь делать такое, чего другим не удается, или еще чего, то сразу уматывает отсюда к такой-то матери в другую страну жить. Ну, в общем, так и происходит по большей части, конечно. С деньгами-то можно где хошь устроиться. Ты без денег попробуй. Кому ты нужен? Я им отвечаю, знаешь, ликбез такой провожу, экскурс в русскую культуру им устраиваю: «Не живет он уже нигде, – говорю, – замучили в застенках еще в середине века прошлого… А жил он, – говорю, – в Румынии, а сам из Кишинёва». – «Надо же… – говорят, – мы и не знали… Спасибо, что рассказали нам про певца такого интересного. Мы его записи обязательно послушаем… А вы, – говорят, – когда подойдете к микрофону, просто начинайте петь, а мы за вами пойдем и подхватим. Нам, – говорят, – главное тональность понять, а там уж мы разберемся…» Если б они знали, какие у меня со слухом сложные взаимоотношения, они бы так уверенно не говорили… Ты ж помнишь, я ведь каждую нашу песню учил по паре недель… Пока мелодию уложишь, пока текст выучишь, намучаешься. Запишешь на кассету и ходишь целый день в наушниках, мурлычешь, поешь, вот она постепенно и укладывается. А тут надо сразу, да после самолета… А у меня и голос подсел. Чего я только ни делал, нет голоса, и все тут. Наверное, от переутомления. Организм перестроился, энергию перераспределил по-своему, как ему удобнее. Мол, ты, падла, вместо того чтобы дома лежать-отдыхать, летаешь тут соколом через моря-океаны, паришь над пространством, а я страдать должен?.. А мне ж поздравлять надо… Я думаю, спою им песню. Она как раз про любовь. «Гони, ямщик, куда глаза глядят… Последний раз хочу тебя обнять…» Как раз к случаю… Ну вот вышел к микрофону и говорю: «Позвольте в честь молодых, – а им уже под сорок, но там, видно, раньше жениться не принято, – спеть песню великого русского артиста». И начинаю… Уж в какой тональности, не знаю, я ж не Карузо, это Карузо тональности знает, ему положено, а мне что!.. Но ребята-музыканты чего-то там вроде подхватили… Правда, я их всеми силами старался не слушать, думаю, надо отвлечься от всей этой ихней музыки и своим внутренним слухом, с картинами… Не то собьюсь… А там как пойдет… А голосу нет, сип какой-то, я уж и упражнения дыхательные делал, и мычал, и валидол сосал, и коньяком полоскал, нет голоса, хоть ты что!.. Но микрофону ж все равно, он что хошь усилит. И пою… Вижу, народ заулыбался… Там друг к другу все очень по-доброму, крикни «ура» – кричат «ура», крикни «горько» – все кричат «горько», никто на тебя криво не смотрит, не косится подозрительно, в горло тебе клыки не целит, очень доброжелательно все, приветливо… Понятно, от сытости, наверное… Ну, допел я, похлопали они мне. Все, думаю, отмучился, теперь можно отдыхать. Ребят-музыкантов поблагодарил. Они, как узнали, что я больше петь не собираюсь, очень обрадовались… Выпил уже по-настоящему, на спокое, закусил плотненько, там еды было – не съесть столько. Они там все жрут, я тебе доложу. Я среди всех гостей, включая детишек малых, что под столами словно мячики кувыркались, самый худой был. Истощенный прямо на вид, узник концлагеря в сравнении с остальной публикой. Кушают они очень прилично. А на меня так все глядели сочувственно. «Какой вы, – говорили, – худенький. У вас, наверное, с продуктами сложности…» Они ж, когда уезжали, это начало девяностых, у нас пустые прилавки, очереди, все по талонам… Вот они и думают, что тут все по-прежнему, а то и того хуже. А средний американец, это такой пухлячок, желеобразный колобок такой, который постоянно таскает с собой два больших рюкзака: один на пузе, а другой – пониже спины. Вот они и ходют-переваливаются черти как, словно каракатицы. Ну а как тут иначе, когда идут они, к примеру, по улице, а вокруг них со всех сторон жратва. Руку лишь протяни – тебе бутылку пепси в зубы, прямо на ходу сосешь. Высосал, в урну пустую бутылку кинул, идешь дальше, тебе курицу, чтоб ты не скучал, сразу в пасть суют – это у них за мясо и не считается даже, куры на каждом шагу жареные, – ну и сжираешь курицу. Пока до ресторана доберешься, уже закусил и сыт. Гамбургеры там, швамбургеры всякие, этого вообще без счету. Только рот открывай, они сами туда прыгают. Вот и ходят люди – рюкзаками своими трясут, у кого сколько. И дети у них такие же, поперек себя шире. Ну и болеют, конечно. Если б не их медицина, там бы все полегли давно, но лечат круто. Брату, вон, операцию делали, так он ничего не платил, все по страховке. Только подписал там бумаги, какие надо, и все, палата отдельная, оборудование, ни копейки, ни цента не взяли…
Ну, это к слову. Поели-попили, пляски начались, пошли трясти телесами. Паноптикум какой-то, бегемотики на танцполе, пузанчики в отрыве, медузы в штанишках… Пляшут, красные, румяные, веселуха, словом. Но чтоб кто сам стишок прочел или песенку спел, таких и не было, такой только я один выискался. Меня сразу с мадам одной познакомили, это которую для меня как бы, я уж не знаю, в шутку иль как, приготовили в невесты… Приятная такая женщина лет пятидесяти пяти, светленькая, полненькая, пышечка такая, улыбается миленько, и глазки хорошие… Спрашивает меня: «Вы женаты?» Я говорю ей: «Я уж в таком возрасте, миленькая, что забываю, что это значит и для чего это
