Валентина Мухина-Петринская - Встреча с неведомым (дилогия)

Потом мы все трое постояли у обрыва. Долина уже погрузилась в темноту, но вершины гор, еще освещенные солнцем, сверкали наподобие каменного венца.

— До чего красиво! — сказал Леша. Пухлые губы его дрогнули, голубые навыкате глаза увлажнились — он несколько сентиментален.

Мне долго не спалось, как всегда на новом месте. Вокруг палатки была густая тьма, выл ветер, в горе что-то булькало и гудело.

Я подумал, что, собственно, заставляет меня жить здесь? Совсем дикий край, суровый и необжитой… Заполярье!.. И не нашел ответа. В детстве я больше всего любил теплые, уютные комнаты нашей московской квартиры, общество бабушки, стеллажи с книгами и удивлялся, почему отец проводит жизнь в экспедициях. А теперь сам променял Москву на Крайний Север. И это было сильнее меня. А бабушка очень по мне тосковала, это чувствовалось по ее письмам. Мама вряд ли… У нее была своя жизнь, свои интересы и свои друзья. К тому же ошибка в паспорте (на целых десять лет меньше!), которую она не пожелала отнюдь исправить… Она просто стеснялась такого взрослого сына. Да, я — взрослый. Через семь месяцев — в армию. Буду проситься в погранвойска.

Все же мне чего-то не хватало, какой-то душевной теплоты. Все мне в обсерватории были друзья, но у меня не было настоящего, единственного друга. Ровесника. Была Лиза Абакумова. Странно, что я еще в нее не влюбился. Все почему-то этого ждали от меня. Но, должно быть, еще не настал час. Пожалуй, потребность в дружбе у меня в то время была сильнее. Некоторые люди так созданы, что просто не могут без мужской дружбы. Я принадлежу к их числу. А между тем у меня не было друга…

Засыпая, я думал над тем, что же такое дружба. Ведь как и в любви не каждый может стать тебе другом. Отчего же не каждый? Встречаешь своего ровесника, славного, неглупого парня, с которым у тебя как будто много общего, но дружбы почему-то нет…

Пожалуй, я чувствовал себя несколько одиноким. Особенно, когда отозвали отца. Это была с моей стороны неблагодарность, ведь все так хорошо относились ко мне. А старый Бехлер любил меня, как родного сына.

Всю неделю мы работали, как проклятые. Мы изучили гору вдоль и поперек. Измерение температуры горных пород в разных трещинах и закопушках, на различных горячих площадках показало, между прочим, колебания от 40 до 150 градусов. Приходилось каждый раз измерять атмосферное давление, направление ветра, состояние трещин. Брать анализы из всех источников, вытекавших из Горячей горы. Там оказались и пресные, и минерализованные, сероводородные и азотноуглекислые источники. Температура их тоже была весьма непостоянна.

Я работал за лаборанта и за повара. Ангелина Ефимовна, даром что женщина, вообще готовить не может. Если ее не накормить, то она будет дня три-четыре сидеть голодной. Так было в Москве, когда уезжала ее сестра. Ангелина Ефимовна пила крепчайший чай, курила папиросу за папиросой и работала. Ей даже в голову не приходило сходить в столовую или в магазин и что-нибудь себе купить съестного. Она вообще не терпит магазинов, уверяя, что у нее нога была на два номера меньше, но в магазине ей когда-то отдавили ноги и потому у нее обувь 38-го размера. Только наша профессор Кучеринер может такое придумать.

— Эт-то изумительно, сколько дарового тепла! Это же природный водопаровой котел. Он мог бы обеспечить работу огромной теплоэлектростанции, обогревать дома.

А какие здесь можно развести теплицы, оранжереи! Уникум природы. Эт-то поразительно! — восхищалась Горячей горой Ангелина Ефимовна.

— Чем вы объясняете термические явления горы? — спросил ее Леша.

Мы только что пообедали и отдыхали у обрыва. Всего четверть часа отдыха. День был слишком короток.

— Глубинное тепло, — решительно ответила профессор Кучеринер. — По тектоническому разлому оно поднимается к поверхности планеты…

— Посмотрите, кто-то идет! — закричал Леша.

Это было столь невероятно, что мы сначала не поверили своим глазам.

— Эт-то галлюцинация! — прошептала потрясенная Ангелина Ефимовна.

На гору медленно взбирался на лыжах человек. Впереди бежала рыжая веселая сибирская лайка, то и дело оглядываясь на хозяина. Увидев нас, собака раза два гавкнула, как бы предупреждая, и пошла рядом с хозяином. Человек остановился, снял лыжи и аккуратно сложил их. Неторопливо подойдя к нам, он приветливо поздоровался сначала по-эскимосски, затем, смущенно улыбнувшись, на русском языке. Мы дружно ответили, с изумлением разглядывая незнакомца.

Он был очень высокого роста, хорошо сложен, держался прямо и спокойно. Я бы сказал даже властно, как будто он привык, чтоб ему повиновались. Обожженное солнцем, продубленное ветрами лицо его было, пожалуй, красиво, но в нем проглядывала застарелая, как ревматизм, печаль. На нем была красная кухлянка, меховые штаны, шапка-ушанка, на шее шерстяное кашне, на поясе ножик и небольшая коробочка с табаком. За плечами висело ружье.

— Пойду приготовлю чай, — догадался я.

Чайник был еще горячий, и я его мигом подогрел. Заварил свежий краснодарский чай покрепче, вытащил печенье, конфеты, сыр. Все это вместе с кружками расставил на столе и побежал звать гостя.

— Пошли пить чай! — пригласил я.

Фома Егорович Барабаш — так звали нашего гостя — порылся в своем мешке, перекинутом на лямках через плечо, достал вяленое мясо и дал собаке. Только после этого он вошел в палатку и, сев за стол, принял от меня кружку чая. Шапку он положил рядом с мешком у входа. На мешок бросил кухлянку. Густые седеющие волосы его отросли до плеч, но щеки и подбородок он брил.

— Кто же вы такие будете? — приветливо спросил он.

Мы объяснили. Он был заметно рад встрече с людьми, предстоящему разговору, горячему пахучему чаю. Он спрашивал и охотно рассказывал о себе. Он работал фельдшером в небольшой фактории на берегу Ыйдыги. Сейчас у него отпуск, и он ездил навестить своих родных в эскимосский поселок Гремучий, на берегу океана. Добирался где машиной, где самолетом, а когда и пешком.

— Вы разве эскимос? — спросила Ангелина Ефимовна. Он не был похож на эскимоса.

— Эскимос и есть, — подтвердил Фома Егорович, — однако отец мой был русский. Вернее, украинец: Георгий Барабаш. Тоже ученый человек, как и вы. Его выслали из Киева. Он бежал из ссылки. Добрался до Гремучего. Там заболел. Мой дед за ним ходил. Лечил его травами. Выходил. Потом отдал за него свою дочь. У них я и родился. Однако отца не помню. Умер, когда я совсем малый был. Только бумага от него осталась исписанная. Приказывал беречь до революции. Потом учитель этими бумагами интересовался. Сказал, что отец был известный ученый. Отослал все тетради в Академию наук.