Путешествие в Сиам - Анна Леонуэнс

опасности изобретения материальных символов нематериальных вещей. Сначала возникли символы, обозначающие определенное существо, и верили в них, а не в это существо, которое они собой воплощали. Потом возникли представления о физическом образе и проявлении этого существа или его признаков – идолы. Потом возникли изображения всего, что принадлежит духам, злым и добрым. И наконец началось обожествление всех фантазий человеческого сердца: появилась узаконенная письменно оформленная система политеизма – чудовищное многоглавое идолопоклонство».

Такова религиозная история скарабея, существа, которое издревле привлекло внимание человека благодаря своей изобретательности и особенностям поведения, и человек избрал его в качестве символа Создателя. Вырезал из камня его изображения [129] и носил на себе в знак своей веры в творца всего сущего и признания Божественного Присутствия, вероятно, на первых порах не придавая им какого-то таинственного смысла. Есть все основания полагать, что в данной форме этот символ появился еще до Авраама и что на его коренное значение – «размножение» – постепенно наложились другие извращенные понятия, как результат субъективных измышлений. Теоретически этот символ выродился в грубый эгоизм, в хвастливую непоколебимую враждебность к природе, которая, хоть и безбожна по сути своей, в целом все же тяготеет к божественному и инстинктивно, разными способами, настойчиво ищет тот возвышенный вечный источник, который дал ей жизнь.

Будда посредством метемпсихоза – а по подсчетам своих священников он претерпел 25 600 000 перевоплощений – стремился обрести божественное всеведение нипхан, благодаря которому он помнит все формы, что он принимал, и ясными глазами божества взирает на бесконечное разнообразие метаморфоз во всех мирах – животном, человеческом, ангельском – сквозь беспредельную, вневременную, бесконечную вселенную видимой и невидимой жизни. Согласно Гераклиту, Пифагор говорил о себе, что он помнит не только всех людей, но и всех животных и все растения, в которых побывала его душа. То, что Пифагор верил и проповедовал учение о переселении душ, сомнению не подлежит, но вот то, что он его создал, это большой вопрос. Геродот намекает, что и Орфей, и Пифагор, сами того не зная, позаимствовали это учение у египтян и выдали за свое.

* * *

Почти все мужчины Сиама хоть раз в жизни на время становятся монахами. Дабы избежать неприятностей и скандалов, связанных с разводом, недовольная сторона может стать монахом или монахиней. В этом случае брак сразу же аннулируется, но так же легко восстанавливается, если через три-четыре месяца испытательного срока супруги мирятся и воссоединяются.

Чао Кхун Сах, «Его высокопреосвященство Озеро», чьи функции в храме Ват Пхракэу я описала выше, был первосвященником Сиама и пользовался благосклонностью Его Величества. Были две причины, заставившие его принять духовный сан: он хотел посвятить себя изучению санскритской литературы и избежать участи, которая иначе его непременно ожидала бы – стать простым рабом своего более удачливого кузена – короля. Во дворце поговаривали, что он и покойная королева-консорт питали друг к другу нежную привязанность, но родители леди, из благоразумных соображений, не одобрили их союз; посему накануне помолвки будущей королевы с Его Величеством ее возлюбленный удалился искать утешения и уединения в буддийский монастырь. Как бы то ни было, теперь король и первосвященник были верными друзьями. Его Величество глубоко уважал своего преподобного кузена, чей поэтичный титул («Озеро») очень точно отражал утонченную безмятежность и спокойствие его натуры.

Чао Кхун Сах жил на некотором удалении от дворца, в монастыре Ват Брахмани Вайд. По мере того, как дружба между кузенами крепла, Его Величество все больше склонялся к тому, что было бы неплохо, если б вдумчивый ученый, мудрый советчик и рассудительный собеседник жил поближе к нему. С этой мыслью, и к удивлению того, кто сюрпризы давно уже воспринимал как тщету и раздражающую суетность духа, он распорядился воздвигнуть в сорока ярдах от Большого дворца, на восточном берегу Менам храм под названием Раджах-Бах-дит-Санг («Я построен по приказу короля») и рядом как дополнение к храму монастырь в средневековом стиле. Оба сооружения – образцы непревзойденного искусства архитекторов и мастеров.

Скульптуры и резные изображения на колоннах и фасадах – полусказочные, полуисторические образы, в аллегорической форме утверждающие торжество добродетели над страстями, – воздавали должное безупречной репутации первосвященника. Гравийные дорожки, проложенные между зелеными насаждениями, приглашали задумчивых затворников на умиротворяющие прогулки в тишине. На территорию монастыря вели четверо ворот. Центральные были обращены на восток, одна небольшая калитка вела к каналу.

Закладывание фундамента храма и монастыря Раджах-Бах-дит-Санг отмечалось с большим размахом: театрализованные представления, танцевальные карнавалы, торжественная служба по случаю закладки каждого углового камня, пиры для священнослужителей, раздача одежды, еды и денег бедным. Каждое утро и каждый вечер король со своего места под шелковым балдахином наблюдал за строительством. И даже для фавориток из гарема, пользовавшихся доверием короля, поставили шатры, чтобы они могли смотреть представления и принимать участие в торжествах, разворачивавшихся у места сооружения храма.

После того, как было совершено несколько богослужений и угловые камни освятили растительным маслом и водой [130], возле них зажгли семь высоких фонарей, которые должны были гореть семь дней и семь ночей, а семьдесят священников разделялись на группы по семь человек, вставали в круг и безостановочно молились, держа в руках мистическую паутину из семи нитей – своеобразное колесо жизни и смерти.

Потом самые юные и красивые девы Сиама принесли дары – кукурузу, вино, молоко, мед, цветы – осыпали и облили ими освященные камни. После этого они побросали на фундамент самые разнообразные гончарные изделия – вазы, урны, кувшины, чаши, блюда – и объединенными усилиями принялись с ревностным энтузиазмом крошить их в пыль. И пока молодые нежные руки работали деревянными дубинками под игру музыкальных инструментов и пение мужских и женских голосов, принадлежавших придворным певцам, король бросал на фундамент монеты и слитки золота и серебра.

* * *

– Вы понимаете значение слова «благожелательность» или майтри в том толковании, какое дает ему святой Павел в тринадцатой главе своего «Первого послания коринфянам»? – спросил меня Его Величество как-то утром, когда мы обсуждали религию Шакьямуни – Будды.

– Думаю, понимаю, Ваше Величество, – был мой ответ.

– Тогда объясните, что на самом деле подразумевает святой Павел, на какой обычай ссылается, говоря: «И если я отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы»?

– Обычай! – воскликнула я. – Я не знаю ни о каком обычае. Отдать тело на сожжение он расценивал как высочайший акт благочестия, как самую бескорыстную жертву, какую может принести человек ради человека.

– Это вы хорошо сказали. Высочайший акт благочестия, какой только может исполнить человек ради человека, отдавая тело