Александр Кулешов - Голубые молнии

Все равно не тянет.

Неужели человек так быстро привыкает к трудностям?

Или это не трудности?

Или просто там жизнь изнеженной бабы, а здесь настоящего мужчины? Но я-то настоящий мужчина! Значит, мне нужна здешняя жизнь...

Ну, а «дипломатическая карьера», как выражается ма? Что ж, армейская служба не вечна, вернусь, окончу МИМО, пожалуйста, поеду послом в Никарагуа. И потом... и потом... ведь свет клином не сошелся на МИМО. В конце концов, известно немало дипломатов, бывших военных... Есть военные атташе, тоже дипломаты.

Словом, об этом еще успею подумать.

Так- что же все-таки делать? Надо идти к старшему лейтенанту Копылову. А может, к генералу? Или начальнику политотдела? Пусть защитят, не отпускают. Пусть спасают от родной мате ни!

О господи! Родители формируют характер своих детей. Почему нельзя сделать так, чтоб дети формировали характер родителей? Уж над маминым я бы потрудился.

Ну что с ней делать?

И посоветоваться не с кем. Тани нет. Может, с Сосновским? Серьезный парень.

Иду к нему. Сразу замечает — что-то не так.

— Ты чего? — спрашивает. — Дома что случилось?

— Случилось, — отвечаю.

— Что такое?

— Мать, — говорю, — пишет, что добилась перевода. Отзовут в Москву.

— Как же так? — Даже на койку сел от растерянности.

— А так, — говорю, — придет приказ: гвардии рядового Ручьева, образцового десантника, перевести в Москву суфлером в театр!

— Кем?

— Да это я так. Не обращай внимания. Так что делать, Игорь?

Молчит. Потом спрашивает:

— А сам чего хочешь?

— Хочу остаться!

— Твердо!

— Железно!

Он радуется, по плечу хлопает.

— Нет, Ручьев, ты человек! Человек! Вот что, — серьезным стал, — будем бороться! Прямо сейчас!

— Как?

— Очень просто. — Он уже знает, уже весь в борьбе, — План таков: я иду к Копылову, так сказать по команде, и будто тайно от тебя веду с ним разговор. Мол, если отзовут — можешь неизвестно что натворить...

— Ну уж...

— Ничего, ничего, кашу маслом не испортишь! Ты идешь к Якубовскому. Говоришь по душам, он замполит. Просишь, чтоб доложил полковнику Николаеву, а тот пусть генералу. И главное, конечно, пиши письмо матери! Сейчас же! В воскресенье из города позвони. Скажи: если сейчас же не закрутишь всю машину назад — с моста в воду. В прорубь! А?

Сидим, обсуждаем. Подходит Дойников. Подключается. Выдвигает смелые предложения. Например, сказать Копылову, будто ребята видели, как я из столовой утащил нож, под подушку спрятал, на предмет самоубийства.

Не получив поддержки — обижается.

Наконец утверждаем план.

Начинаем его осуществлять. Я сажусь за письмо.

(Господи, ну на черта все так получилось! Ведь уж наладилось, доволен, так нет, мать никак не успокоится! Я не желаю! Не желаю, и все!)

Дорогая ма!

Я хочу, чтоб ты поняла, что это письмо — самый серьезный разговор, который был у нас с тобой а жизни. И вообще у меня в жизни.

Ты должна выпить валерьянки, позвать в комнату отца а только после этого читать мое письмо.

Так вот, слушай! Я не хочу перевода в Москву! Я хочу остаться здесь! Перечти это место еще раз — я хочу остаться, здесь, я хочу остаться здесь, я хочу остаться здесь!!!

Ясно?

Пойми меня правильно, я очень вас люблю и скучаю. Но не хочу уезжать. Мне здесь очень нравится. У меня друзья, даже больше чем друзья. Ко мне хорошо относятся, ценят, У меня все — теперь уже все — получается.

И главное, я чувствую, что я муж:чина. Пойми, ма, ведь в Москве твой здоровенный балбес, сын, словно лежал в люльке. А здесь я чувствую себя взрослым. Может быть, тебе это трудно понять, потому что для тебя я всегда буду «твоим мальчиком», но, представь себе, я уже мужчина! Таков закон жизни, от него никуда не денешься. И, в общем, это здорово. Во всяком случае, меня это устраивает.

Ты должна понять и гордиться мной.

Ну подумай, мама, — твой сын гвардеец в голубом берете, представитель самых храбрых, доблестных, замечательных войск! Ты сможешь рассказывать об этом всем знакомым.

Уверен — отец поддержит меня. И, пожалуйста, не консультируйся с Анной Павловной, этой золотой женщиной. Она в армии не служила.

Я жду от тебя телеграмму-молнию, что все отменено! До этого момента я буду очень волноваться, а у меня, сейчас сверхответственное задание, и малейшее волнение может мне стоить...

Глава XVI

— Ты ничего не заметил? — спросил Копылов своего заместителя по политчасти, когда они выходили из кабинета подполковника Сергеева.

— А что? — ответил Якубовский вопросом на вопрос.

— По-моему, он что-то задумал. Во всяком случае, готовит нам сюрприз. Совещание совещанием, но что-то он задумал. Почему он интересовался, сколько в роте больных, отпускников?

— Мало ли почему. Интересуется, заботится...

Копылов хитро подмигнул:

— Нет, брат, меня не обманешь. Пойдем-ка в роту. Проверим еще разок, что и как.

Снег хрустел под ногами. Мела легкая поземка, в белом небе висело молочное солнце.

— Хорошо! — Копылов поднял к солнцу разрумянившееся на морозе лицо.

— Что хорошо? — осторожно спросил Якубовский.

— Все! Все хорошо! Погода. Настроение. Пейзаж. Ты вот хороший парень...

— Спасибо.

— Не за что. А главное, Ручьев хорош. Ты не представляешь, до чего я рад. И за него, и за нас, и за роту. Между прочим, я всегда предсказывал, что он будет великолепным солдатом.

— Не помню.

— Как не помнишь, как не помнишь! — возмутился Копылов. — Ему только прыжка не хватало.

— Между прочим, — заметил Якубовский, — рвется в спортсмены. Хочу, говорит, заниматься парашютным спортом. Кравченко обещала над ним шефство взять.

— Кравченко? — удивился Копылов. — Что-то я не знаю у нее индивидуальных подшефных. Интересно. Она когда приезжает?

— На днях.

— Поговорю. Во всяком случае буду всемерно приветствовать.

Офицеры вошли в расположение роты. Дежурный отдал рапорт и отправился сопровождать командира. Придирчиво, тщательно осматривал свое хозяйство Копылов. Зимний бело-розовый свет вливался потоками в чистые высокие окна. Безупречно ровными рядами стояли безупречно ровно заправленные койки. Сверкал натертый пол.

В одном конце огромного помещения располагалась «силовая комната». Аккуратно застыли черной тяжестью гантели, гири в своих гнездах, синел ковер для самбо.