Ольга Михайлова - Оборотни Митрофаньевского погоста (СИ)

   -Я и сам оторопел, признаюсь, когда девицу-то Черевину увидал, не ожидал того вовсе...

   Герман Грейг, артистичный и язвительный, обожал сплетни и интриги высшего света. Он поддержал болтовню графа. Всеволод Ратиев тоже, как выяснилось, любил быть осведомленным в тех вещах, о которых люди порядочные предпочитали не знать. Он обожал сплетни, и не только мастерски вынюхивал их, но и довольно талантливо распространял. Сейчас они втроем снова живо обсуждали случившееся.

   - Подлец ваш Сабуров, - послышалось вдруг из угла гостиной, - знал же, что сирота девчонка. А ведь сказано: "Кто обидит сироту или вдову..."

   Корвин-Коссаковский с удивлением поднял глаза. Это сказал человек с шальными глазами, князь Максимилиан Мещерский. Он же жестко продолжил:

   -Ни чести, ни совести. Жаль, сбежал, я бы его вызвал, и лоб прострелил ему навылет, - в голосе его была неподдельная злость.

   Все замолчали. Даниил Энгельгардт играл в преферанс с Александром Критским, все остальные после реплики Мещерского пустились в обсуждение последнего указа государя.

   Красавец Критский неизменно выигрывал в преферанс, в вист, в покер и в бостон. В этот вечер он дочиста, как липку, ободрал своих партнеров, но никто не заметил, чтобы в его рукаве был припрятан туз или мухлевал бы он краплеными картами. Просто шла карта. Везунчик. Энгельгардт проигрался в пух, однако воспринял это философски, при этом, отдав долг, заметил как бы между прочим:

   -Вообще, любовь заслуживает снисхождения... Я слыхал, недавно одна из камер-фрейлин украла дорогое жемчужное ожерелье императрицы. Воровку изобличили, и выяснилось, что деньги девице потребовались, чтобы выручить своего любовника, крупно проигравшегося в карты. Девицу удалили от двора, но императрица пожалела влюблённую дурочку и назначила ей пожизненную пенсию...

   -Да, любовь... - романтично вздохнул Протасов-Бахметьев, - но я всегда подражаю Апраксину... тот однажды бросился в ноги цесаревне, вытащил из ножен шпагу и приставил к своему сердцу со словами: "Если ты останешься глуха к моей страсти, я убью себя!" Та равнодушно ответила: "Так и убей, одним дураком на свете меньше будет!" - и вышла из комнаты. Апраксин после того спокойно поднялся на ноги, отряхнулся, вложил шпагу в ножны и удалился по своим делам...

   - Ну, так значит, вовсе не дурак был,- оценил князь Любомирский. - Зацепил - поволок, сорвалось - не спрашивай...

   -Сабуров, похоже, тоже так думал, да только у него никогда не срывалось.

   Тут Корвин-Коссаковский заметил, что Ратиев, Грейг и Энгельгардт стали прощаться, странно поглядывая друг не друга. Он отнёс это наблюдение к проигрышу Энгельгардта и вскоре просто забыл об этом. Сам он чувствовал страшную усталость и какое-то тупое уныние. Он проиграл, проиграл вчистую, и теперь был посмешищем других упырей, хохотавших над его бедой. Все эти люди, совершенно равнодушные к чужому горю, просто слетелись на него, как мухи на кровь, и жужжали, жужжали, жужжали...

   Осенняя слабость сковала пальцы, слипались, набухая тяжестью, веки, хотелось просто завыть от отчаяния и тоски.

   Воспользовавшись тем, что все прошли в столовую, Корвин-Коссаковский вышел в холл, сбежал по ступенькам вниз, цепляясь за перила, и вышел в ночь, не желая оставаться среди этих нелюдей, просто боясь спятить. Он хотел было узнать у князя Любомирского о Николаеве, но не сейчас. Сейчас вид этого упыря выводил его из себя. Он вышел на улицу и чуть потряс головой, надеясь выкинуть оттуда надрывно звенящий мотив. Augustin, Augustin, leg' nur ins Grab dich hin! Oh, du lieber Augustin, аlles ist hin! - издевательски пело у него в мозгу.

   В небе, удивительно чистом и высоком, сияла белая луна: почти круглая, во второй четверти. На минуту Арсения пронзило какое-то странное чувство: словно он должен что-то понять, словно он упустил или безнадежно забыл что-то важное, а какая-то необходимая подсказка - вот она, здесь, рядом. Но все тут же и ушло, на него снова нахлынули горестная обида и тяготящая сердце ноющая боль.

   Он не помнил, как добрался домой, и все, что осталось в памяти, когда он преклонил измученную голову на подушку, были всё те же хрюкающие рыла, сальные губы, длинные языки и волчьи глаза, вампиры, оборотни, нетопыри, чёрные призраки...

   Глава 5. Утопленница.

   Никто не принуждал диавола восстать против Бога:

   он это сделал сам собою. Прародителей наших хотя соблазнял сатана,

   но не связывал свободы, а только обольщал; потому и они,

   когда преступили заповедь, согрешили свободно, сами собою.

   Феофан Затворник

   Как ни странно, спал Арсений Вениаминович без сновидений, проснулся отдохнувшим и успокоенным. Вспомнил о груде неразобранных дел в департаменте, подумал, что с похорон не видел друга Порфирия и не поблагодарил его за помощь, и решил вечером заехать к нему домой - посидеть с дорогим ему человеком, просто поболтать, выпить доброго вина.

   К девяти утра приехал на службу, почти до полудня был поглощен делами, вызвал к себе Полевого, но его, к немалому удивлению Корвин-Коссаковского, не оказалось на месте. Арсений Вениаминович несколько раз посылал за ним, наконец, вышел в коридор из кабинета, спустился на второй этаж, где располагалась канцелярия обер-полицмейстера, при которой работала сыскная полиция. Корвин-Коссаковский уголовными делами не занимался, но с начальником сыскной полиции, титулярным советником Иваном Дмитриевичем Путилиным, был в отношениях приятельских, тот часто заходил, делился новостями, порой и анекдоты травил, но чаще жаловался на малый штат уголовного сыска. Отделение насчитывало, кроме самого Путилина, его помощника, четырех чиновников по особым поручениям, дюжину сыщиков и два десятка вольнонаёмных служащих, имевших гражданские чины.

   Сейчас Корвин-Коссаковский издали увидел Путилина и Сергея Филипповича Христиановича, правителя канцелярии градоначальника, тоже приятеля Корвин-Коссаковского. Они поднимались по лестнице, но обратил Арсений Вениаминович на них внимание потому, что между ними шел какой-то смутно знакомый ему человек и в коридоре раздавались жуткие женские всхлипывания, надрывные и горькие. Они подошли ближе, и Корвин-Коссаковский изумился: рыдал князь Михаил Любомирский! Но узнал его Арсений Вениаминович с трудом - и только по бакенбардам и шевелюре, ибо лицо князя постарело на десять лет и потемнело, веки покраснели, а глаза запали.

   Князь Любомирский не поздоровался с Корвин-Коссаковским, - но просто потому, что не разглядел его, в этом Арсений был уверен: князь шёл, шатаясь и поминутно взвизгивая, опуская временами голову и мотая ею, как бык, отгоняющий слепней. Путилин поддерживал его, Христианович пытался успокоить. Тут Корвин-Коссаковский заметил Полевого, прижимавшего к себе пакет с пончиками, что продавались неподалеку, в кондитерской Филиппова на углу. Вид у помощника был испуганный, и Корвин-Коссаковский торопливо подманил его к себе, понимая, что тот в курсе произошедшего с князем.