Иван Новожилов - Королевский гамбит

— Но, герр оберст, — робко вставил Курт. — Если мы отступим даже до Днепра, как говорит фюрер, русские там непременно будут остановлены. На Днепре мощная оборонительная полоса. И водный рубеж непреодолим. У нас имеется резерв- сверхмощное секретное оружие. И вот, когда мы пустим его в дело…

— Наступая на Курск, мы тоже говорили о новом оружии, — резко перебил Штауберг. — Но большевики отбросили нас. Они стремительно двинулись вперед. А наши “тигры”, “пантеры” и “фердинанды” горели, как свечки.

— И все же…

— Это, право, наивно, Курт! Помню, и на школьной скамье ты не отличался сообразительностью. Жизнь и работа в гестапо, в абвере ничему тебя, кажется, не научили. Ты упрям и заносчив! Уж не рассчитываешь ли ты, что нам помогут выиграть войну люди, которых мы в этой школе готовим для борьбы с коммунистами?

— Они принесут пользу…

— Ты так полагаешь? А я не уверен в этом. В школе десятка два русских. Хорошо, если из них хотя бы двое будут по-настоящему преданы нам. Но, увы, познать человека, разобраться в его наклонностях, точно определить цель его жизни, постичь глубину психологии, мы, Курт, не в силах. Деньги — еще не все. Блеск золота кружит головы немцев, французов, американцев… но не славян. Славяне, особенно русские — фанатики!

Крафт, потрясенный столь откровенными признаниями шефа, побледнел, встал, подошел к окну и задернул штору. Гостиная погрузилась в полумрак. В небольшой просвет между портьерами пробивались солнечные лучи и яркими бликами ложились на довольно хорошую репродукцию с картины Айвазовского “Девятый вал”.

— Курт, чем вызван твой испуг? — спросил с иронией Штауберг, повелительным жестом предлагая гауптману занять место напротив. — Не утруждай себя лицемерными оправданиями. Тобой, да и другими с первых дней войны с Россией владеет страх. Ты, да и я тоже, боимся старших в чине, боимся доноса младших, боимся Красной Армии, русских партизан, русских морозных зим, русской земли и вообще всего, что именуется в сказках “русским духом”. Но на самом деле мы, Курт, боимся поражения, разгрома… Страх! Страх! Штауберг, не поднимаясь, дотянулся до шелкового витого шнура. Портьеры бесшумно раздвинулись. Комната опять наполнилась светом.

— Эти лучи дают жизнь, — проговорил он с усмешкой, — и отгораживаться от них не следует. Так вот — страх. Многие немцы испытывают его. Только у одних это чувство сильнее, у других слабее. Ты относишься к первым. Хорошо законспирировавшийся разведчик, не последняя фигура в английских деловых кругах, ни с того ни с сего вдруг пересекает Ла-Манш, завалив лучшего агента. Что это? Трусость? Именно боязнь разоблачения заставила тебя — резидента на одном из важнейших участков Западного фронта — бежать, не выполнив задания. Правда, провал в порту ты преподнес как героизм, а убийство агента как подвиг…

Крафт попытался было возразить, но оберст нахмурился.

— Да, Курт! Будь ты чуть-чуть поумнее, я, пожалуй, побоялся бы так откровенничать, даже несмотря на то, что после провала в Англии, скандальной истории во Франции, за которую любой другой поплатился бы жизнью, я подыскал тебе теплое местечко здесь. Представь, как я выглядел перед Канарисом и Лахузеном. Я, человек, отстаивающий дрянного разведчика.

Крафт вскочил и вытянулся. Теперь перед ним сидел не друг детства и одноклассник, сосед по парте, а шеф диверсионных школ второго отдела германской военной разведки и контрразведки Альберт фон Штауберг.

— Садись, Курт, — проговорил оберст. — Сегодня ты — хозяин, а я всего лишь гость. Пусть крушение твоих миссий в Англии и Франции останется на моей совести. Убить человека очень просто, Курт! Например, русских. Ты размышлял над тем, почему мы их истребляем?

— Нет, но…

Холодный взгляд Штауберга остановился на растерянной физиономии Крафта, который то и дело облизывал пересохшие губы. Этот взгляд как бы вдавил гауптмана в кресло.

— Не удивляйся. У меня сегодня плохое настроение. А мрачная философия, если ты помнишь, всегда была моим коньком. Я попытаюсь растолковать тебе нашу политику. Смерть — союзник слабых! Если не можешь побороть человека, превратить его в послушное животное — убей! Вот девиз! — обрюзгшее лицо шефа побледнело. — Мы обязаны истреблять славян! Фюрер говорит прямо: “Если я посылаю цвет германской нации в пекло войны без малейшей жалости проливать драгоценную немецкую кровь, то, без сомнения, я имею право уничтожать миллионы людей низшей расы, которая размножается, как черви”. В этом, пожалуй, фюрер прав.

— Я был в России…

— Некоторые говорят, — развивал свою мысль Штауберг, — что эти наши рассуждения отдают цинизмом. Но зато как сказано! Мы безжалостны к противнику. Вопрос стоит так: если не мы его, то он нас! Отбрось страх, Курт, и действуй! Жизнь у тебя не так уж плоха. Ты окружил себя комфортом…

Оберст посмотрел на часы и сказал:

— Пригласи Сарычева.

“Этот — не политик, — думал Штауберг, проводив Крафта взглядом, — и не разведчик, и даже не солдат… Оболванен окончательно и бесповоротно. А что если бы он узнал, что после разгрома наших армий на Курско-Орловском выступе у многих высокопоставленных военных особ пошатнулась вера в “великую миссию” фюрера. Теперь не фюрер, а мы будем делать политику. Кто бы ни победил, люди, подобные нам, останутся в цене… Пусть вместо марок будут платить доллары, фунты, франки… Все равно деньги не пахнут. Вот поэтому-то даже сейчас, когда Германия стоит перед катастрофой, мы должны готовить агентов”.

В дверь постучали.

— Прошу! — разрешил оберст.

Вошел Соколов.

— Я хочу сказать, господин Сарычев, что доверяю вам больше других, — поднимаясь ему навстречу, проговорил Штауберг. — Откровенность требует ответной откровенности. Ваша фамилия мне знакома не по школьной картотеке. Я как будто уже слышал ее, и не раз.

— Возможно, — ответил Соколов. Он спокойно смотрел на оберста, а мысль лихорадочно расшифровывала скрытый смысл произнесенной фразы: “Ваша фамилия мне знакома не по школьной картотеке”. Значит, Штауберг-сын не забыл услуги, оказанной когда-то предателем Сарычевым Штаубергу-отцу. Значит, он поверил. Версия оказалась убедительной. Как говорит всегда в таких случаях Силин? “Добрый риск — подвиг!” А вслух продолжал: — Пожалуй, трудно восстановить в вашей памяти то, что относится не к вам, а к вашему и моему отцам. Я свято храню завещанные отцом воспоминания. Восемнадцатый год, небольшой рабочий поселок в Донбассе. Мой отец тогда оказал некоторые услуги господину Штаубергу, помог разыскать и схватить поджигателей армейского склада, а затем…