Владимир Прибытков - Потерянный экипаж

Молчал Тибор. С такой бедой к людям не выйдешь: засмеют. Скажут: с бабой не совладал! И одно утешение осталось — вино. А где вино, там горе одно, всем известно…

Опомнился Тибор. Трое ребятишек отцовских бед не хотят знать. Им хоть кусок хлеба, да подай в день!.. И потянулись безотрадные, оглушающие заботой будни. У другого, хоть и впроголодь живет, да близкая душа рядом. Другому есть с кем на будущее понадеяться. А у него никого. Жена — враг. Говорили, и погуливать начала. Но Тибору уже все равно стало. Чужая. Пусть как хочет!..

С тоской думал он, что иначе вся жизнь повернулась бы, приведи он в дом другую. Иначе повернулась бы! И не надо особого богатства, бог с ним. Человека, человека рядом с собой видел бы!

…Старуха слегла неожиданно. Вроде крепкая была, а тут слегла.

И вот нынче под утро велела ксендза звать. Еле прошептала: «Ксендза!..» А сама уже серая. И никого не видит…

Тибор Каналаш, отирая быстрые, неожиданные слезы, убыстрил шаги. Господи, господи, не дай бедной умереть без причастия! И сама не жила, и его век заела, да разве ж она виновата, господи?! Хотелось бабе как все люди пожить, радости хотелось, веселья, думала обновками судьбу обмануть… Э-э-хе-хе, горе! И ему бы надо иначе с молодой-то… Ведь любил!.. А прожитого не вернешь, годы вспять не идут. Конец — вот он… Ничего уже не поправить. Только ксендза позвать… Хоть бы ксендз успел!

Крытый красной черепицей беленький домик ксендза Алоиза Тормы стоял на краю села, откуда открывался вид на Альфельд и на озеро, поросшее высокими камышами.

Еще издали Тибор заметил в окнах домика свет и обрадовался: слава богу, не придется будить. Он, грешным делом, побаивался священника: человек ученый, строгий. Разбуди его среди ночи, так и выбранит, пожалуй!..

Двустворчатая беленая дверь оказалась приоткрытой. Тибор обскреб сапоги о железный скребок, вбитый в крыльцо, кашлянул и постучал. Никто не отозвался. Подождав, Тибор постучал сильнее. Опять нет ответа. Тибор переминался с ноги на ногу. Господи! Да что ж такое! Человек помирает, а тут…

Тибор набрался смелости, переступил порог. В передней еще покашлял. Почтительно, робко постучал во внутренние двери. Дом как вымер. Тибор топтался в передней, не зная, как поступить. Надо позвать ксендза, каждая минута дорога, но как войдешь без разрешения?.. Тибор еще покашлял, еще постучал… Ему почудилось за дверью не то мычание, не то стон, и вслед за тем показалось, что в доме упало что-то тяжелое.

— Господи!..

Тибор невольно перекрестился. Да что ж такое?!. Входная дверь открыта, никто не отзывается, стонут, а свет горит?

Тибор потянул дверь, заглянул в первую комнату — и обомлел. На ковре возле дивана корчился связанный по рукам и ногам какой-то человек в одном исподнем. Тибор не сразу признал в человеке духовного отца. Такое лицо — и в подштанниках! А потом, придя в себя, кинулся на помощь.

Руки у Тибора были крепкие, умелые, но развязать хитрые, тугие узлы даже они быстро не сумели.

— Ваше преподобие!.. Ваше преподобие!.. Да как же так?.. Да кто?.. — твердил Тибор. — Погодите маленько, я сейчас, сейчас!.. Ах ты господи, какое несчастье!

Пока Тибор возился с веревкой, опутавшей ноги Алоиза Тормы, ксендз успел освободиться от заткнутого в рот кляпа. Он дышал, как запаленная лошадь.

— Да будут прокляты нечестивцы! — возопил вдруг ксендз. — Отныне и вовеки! Отныне и вовеки!

Тибор сдернул веревку с ног Алоиза Тормы.

— Господи! Да что случилось? Кто вас так? Может, доктора?

Ксендз встал на ноги, сделал неуверенный шаг к дивану, но ноги отекли, и ксендз едва успел присесть. Желтая, сухая рука ухватила валявшуюся на диване связку ключей.

— Да будут прокляты! — опять возопил ксендз и погрозил связкой ключей в окно. — Отныне и вовеки!

— Я людей кликну, ваше преподобие! — сообразил Тибор и повернулся к двери, но ксендз прытко скаканул с дивана, ухватил Каналаша за полу пиджака.

— Не смей! Не смей! Стой!..

Ничего не понимающий Тибор мялся у двери, пока ксендз, метнувшийся в спальню, что-то там бормотал, шелестел одеждой. Наконец Алоиз Торма, напяливший сутану, выбежал, проскочил мимо Тибора, и тот услышал, что слуга господа метнулся во двор.

— Да будут прокляты! — исступленно зазвучало на дворе. Тибор неуверенно двинулся на крик. В обширном ксендзовом дворе посреди раскрытых хлевов и клетей метался Алоиз Торма.

— Уходи! — заревел ксендз, заметив Тибора. — Прочь!

Тибор попятился, но вспомнил, зачем пришел, и остановился.

— Уходи! — надвигался на него ксендз.

— Ваше преподобие… У меня жена…

— Уйди на улицу! Уйди! Сиди там!

Тибор вышел.

«А ведь ксендз-то рехнулся! — осенило Тибора уже на улице. — Человека ограбили, чуть не убили, а он не велит людей звать, вопит, кидается, как дикий!»

В следующую минуту Тибор уже бежал к соседям. Загрохотал в двери:

— Эгей! Люди! Люди! Ксендза ограбили! Он с ума сошел!

Через полчаса вокруг дома ксендза Алоиза Тормы гудела толпа. Сбежавшиеся мужики и бабы судачили, пытались заглянуть в окна, позвать Алоиза Торму, но тот заперся и на все призывы отвечал только одно:

— Расходитесь! Расходитесь!

Тибор в сотый раз пересказывал, что увидел в доме Алоиза, придя звать его к умирающей жене.

Никто ничего не понимал.

Меньше всех понимал, что произошло, сам Алоиз Торма. Немецкие офицеры, которым он гостеприимно открыл дверь нынче ночью, вдруг набросились, связали его и экономку, отобрали ключи, а теперь выяснилось — ограбили его! Варвары! Варвары! На кого подняли длань свою? В чей колодец плюнули? Чей храм осквернили?

Первым побуждением Алоиза было жаловаться. Ехать в город, требовать наказания для грабителей. Но, остыв, он струхнул. Кому жаловаться? Своим властям? Э! А жаловаться немецкому командованию на немецких офицеров…

Одно смущало ксендза. Странно выглядели ночные гости. Небритые. У одного лицо в кровоподтеках. У другого — голова забинтована. Словно и не офицеры, а самые настоящие разбойники. Но ведь мало ли что…

Ксендз досадовал на дурака-мужика, собравшего народ. Из этой истории нельзя поднимать шума. А теперь вся деревня взбудоражена. И упаси бог, если узнает мужичье, что на ксендза напал не кто-нибудь, а немцы! И так немцев ненавидят в деревне, а дай повод — шмелями зажужжат, неизвестно, до чего дойдут! Повсюду разнесут новость!

«Нет, нет! — думал ксендз. — Нет! Волновать народ, разжигать страсти нельзя… Недостойно… Сообщить властям в корректной форме… Убытки вернут… А народ волновать нельзя!..»

Собравшись с духом, он вышел на крыльцо. Много позже, когда мужики уже расходились, ксендз вспомнил о своем освободителе. Спросил, кто к нему приходил поутру, зачем.