Евгений Кривенко - Там, где была тишина

— Нужно же соблюдать обычай, — изумленно смотрит на Макарова Назаров. — Как же это так?

— По обычаю это делается после похорон, — сухо парирует Макаров. — Да это вы и сами великолепно знаете. — Он направляется к двери. — Прошу за мной!

Родионов широко раскрытыми глазами, как будто не понимая происходящего, смотрит на Макарова. Глаза его темнеют, лицо становится совсем бурым. Но он сдерживает себя, машет рукой и бросает:

— Пошли, братва!

Пошатываясь и спотыкаясь, они выходят и бредут вслед за Макаровым по направлению к дороге.

— Молодо, зелено, — ворчит Назаров и вдруг запевает: «Вот приедет барин, барин нас рассудит!»

— Шагай, старый верблюд, — злобно рычит на него Родионов. — Распелся в рабочее время!

…Вечером, когда Макаров вернулся в контору, он был приятно поражен. Окна были вымыты, стены побелены, стол выскоблен и накрыт чистой газетой, пол подметен и побрызган.

— Это все Наталья, — кивает в угол Николай, склонившийся у стола над проектом. — Дорожка! Тридцать два километра по такиру и пятнадцать в горах. Серпантины. Зубы обломаешь. Три миллиона рублей. Ты представляешь себе, Виктор?

Макаров вытирает потный лоб.

— Вот мне эти тридцать два километра по такиру и не нравятся, — устало произносит он.

— Почему? — удивляется Назаров. — Идеальная прямая.

Макаров некоторое время молчит.

— Я здесь другом одним обзавелся, — медленно произносит он. — Мамедом звать. Чудесный человек. Я уж его к нам на работу пригласил — он эту местность здорово знает. Так вот он говорит, что по этому такиру весной ни пройти ни проехать.

— А как же изыскатели? — снова удивляется Николай. — Ведь они-то об этом тоже думали…

— Они думали, а нам строить, — криво усмехается Макаров. — Ну, да ладно. Будем как-то выпутываться.

Наталья меж тем возится за стареньким шкафом с папками, которым она отделила себе дальний угол в комнате. Слышно, как она что-то там приколачивает молоточком.

Наступают сумерки. В комнате темнеет. Из окна видно, как над горами сгущается фиолетовая темень, и они постепенно исчезают в ней.

— Нужно туда, в горы идти, — продолжает Макаров. — Там самый ответственный участок. А людей нет. Я вот думаю, Николай, придется тебе этим делом заняться.

— Каким делом? — изумленно поднимает брови тот.

— Вербовкой, — как бы не замечает его удивления Макаров. — Все это сейчас крайне важно — и кадры, и снабжение. А то ведь здесь даже паршивой столовки не открыли. Позор!

— Ты что же, думаешь меня в снабженца, в интенданта превратить? — голос Николая дрожит. Лицо его побледнело. Он комкает лежащие перед ним листы проекта и медленно встает.

Макаров тоже поднимается.

— Знаешь что, Николай? — с трудом произносит он. — Нам нужно с самого начала…

За шкафом кто-то вскрикивает. Это Наталья. Видно, промахнулась и угодила по пальцу. Там разливается какое-то сияние. Наталья тут же выходит из своего угла и направляется к ним, держа в руках большую керосиновую лампу со стеклом.

— Чудо! — восклицает Макаров, забыв обо всем. — Я же весь день думал об этой проклятой лампе. И как ты догадалась?

Наталья краснеет.

— Ты еще про эту лампу в Ашхабаде нам все уши прожужжал, — тихо произносит она. — Все вы, мужчины, такие бесхозяйственные.

Девушка поправляет газету, сползшую со стола, опускается на табуретку. Часто моргает — это ее давняя привычка, от которой она никак не может избавиться.

— А может быть, я этим делом займусь? — ни к кому не обращаясь спрашивает она. — А?

— Каким делом? — не понимает Макаров.

— Да вот вербовкой, снабжением. Это же, действительно, очень нужно.

Николай опускает глаза.

— Да ты что? — глухо произносит он. — Мы уже обо всем договорились.

Лампа горит ровным и ярким светом. Вокруг вместе с ее сиянием разливается теплота, уют.

— Ты бы отдохнул немного, — участливо говорит Наталья Макарову. — Набегался сегодня. Пойдем.

Макаров послушно встает и идет вслед за Натальей в отгороженный ею угол. Здесь уже стоит топчан, застеленный чистой простыней и одеялом.

— Как же я?.. — смущенно останавливается Макаров.

— Ничего, ничего, — торопливо успокаивает его Наталья. — Так вот и ложись.

Она поворачивается и уходит. Макаров, после недолгого колебания, снимает пиджак и ложится, свесив ноги. И тотчас же виденья обступают его. Он уже не понимает, что это: сон или воспоминания. Он снова — в который раз! — прощается с Юлией.

Вот она идет по тихой аллее Корпусного сада, и он чувствует, как сладкая боль овладевает его сердцем.

— Здравствуй, Юлия, — бросается он навстречу. — Здравствуй, моя хорошая.

Он берет ее об руку, и они идут уже вдвоем. От нее исходит чарующее тепло. Оно словно обволакивает его всего благоухающим облаком. Вот так бы шел и шел, — тысячи дней, тысячи верст!

Когда началась эта любовь? Он не помнит. Будет ли ей конец? Он не знает. Все время стоит она перед его глазами — маленькая, изящная, с черными, как смоль, волосами и молочно-белым, словно выточенным из слоновой кости, лицом.

Что-то не клеилась у Макарова эта любовь.

Юлия Туманова, молодая, способная певица, часто встречалась с ним на вечеринках и много танцевала, поглядывая искрящимися глазами из-под длинных шелковистых ресниц.

На них всегда обращали внимание. Многие говорили: «Вот это пара!» Но мать Юлии — высокая, чопорная дама в пенсне — не придерживалась этого мнения. Она просто не обращала внимания на Виктора, не придавала никакого значения их частым встречам.

И вдруг стряслось неслыханное: Макаров неожиданно, в ее присутствии, сделал предложение Юлии.

— Я очень люблю тебя, — сказал он бледнея. — Зачем нам мучиться? Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я уже вполне взрослый и могу сам зарабатывать на жизнь. Мы будем хорошо жить. Обещаю тебе это. А то, что мы молоды, так это ведь хорошо. Почему все считают, что нужно жениться как можно позже, когда давно уже истрачены все лучшие чувства? Вот здесь, передо мной, ты и твоя мать. Говорите мне все, что вы думаете, но только правду.

Мать Юлии, все это время протиравшая пенсне, медленно и величаво встала.

— Я считаю этот разговор смешной, но неуместной шуткой, — проговорила она холодно.

— Шуткой? — вскричал Макаров, еще более бледнея.

— Да, шуткой. И вам, юноша, я советую больше не являться в наш дом, вы превратно истолковали наше гостеприимство.

В комнате наступила тишина. Слышно было только, как тикали часы: тик-так, тик-так.

— А ты, Юлия?