Робер Мерль - Остров

— Предлагаю… — начал Маклеод.

Но тут Хант издал нечленораздельное ворчание. Это было так неожиданно, что Маклеод запнулся, и все взоры устремились к великану.

— Было это на «Ласточке», — выпалил Хант, не отрывая маленьких бесцветных глазок от петли. — Как сейчас помню. Три года назад. Может, и четыре.

Все молчали, а так как Хант тоже не произнес больше ни слова, Смэдж повернул к нему свою крысиную мордочку.

— Что ты такое вспомнил?

— Парня звали Дэкер, — ответил Хант.

Он снова умолк, словно удивившись собственному красноречию, уставился на Смэджа, сморщил лицо, поросшее рыжей шерстью, и сказал:

— Зачем вы эту пакость туда закинули?

— Какую пакость?

Хант, не отвечая, поднял руку и тронул петлю. Пестрые птички вспорхнули и улетели.

— Это для Мэсона, — пояснил Смэдж. — Он хотел убить Маклеода. Сейчас его приговорят.

— Приговорят, — как эхо повторил Хант.

Его бесцветные глаза затуманились, и он невнятно пробормотал:

— Парня звали Дэкер, он ударил офицера. Ему надели вот эту пакость на шею и затянули.

Все ждали продолжения, но Хант снова впал в немоту, устремив вдаль свои бесцветные глазки. Казалось, он где — то далеко отсюда.

Тут заговорил Маклеод:

— Предлагаю повесить Мэсона за покушение на убийство.

Старик Джонсон вдруг поднял голову и проговорил громко и решительно:

— Я воздерживаюсь.

Он приготовил эту фразу заранее с самого начала прений и нетерпеливо ждал, когда наконец представится случай ее произнести. И произнеся, он торжествующе оглядел матросов, потом прищурился и с удовлетворенным видом уставился на шишку на кончике своего носа. «Еще не все пропало», — подумал Парсел с внезапной надеждой.

— Ты что, спятил? — угрожающе прошипел Смэдж. Джонсон гордо выпрямился, в нем, очевидно, заговорила отвага трусов.

— Я в своем праве. Маклеод сам сказал.

— Если уж говорить о праве, — холодно произнес Парсел, глядя на Смэджа, — вы не имеете права запугивать голосующих и тем самым влиять на исход выборов.

— Заткнись, Смэдж! — скомандовал Маклеод.

Он обернулся и поверх головы Мэсона посмотрел на Ханта.

Хант в свою очередь вперил в него сердитый взгляд, что — то бормоча невнятно и глухо.

Профиль Ханта был лишен четких очертаний, будто вся его расплющенная физиономия долго служила наковальней. В юности он был боксером, и в течение многих лет эту жалкую глупую башку молотили на ринге кулачищами. Возможно, поэтому — то он и отупел, раздражался по пустякам, и в его бесцветных глазках застыло выражение затравленного зверя.

— Чего это ты на меня уставился? — спросил Маклеод.

Хант что — то проворчал, и Маклеод пожал плечами.

— Продолжим, — сказал он. — Смэдж?

— За, — крикнул Смэдж.

— Уайт?

— За.

— Я тоже за, — сказал Маклеод

— Джонс?

— Против.

— Бэкер?

— Против.

— Хант?

Хант снова прорычал что — то невнятное, свирепо глядя Маклеода, и вдруг проговорил медленно и вполне разборчиво:

— Убери эту пакость.

Воцарилось молчание.

— Это же для Мэсона, — пояснил Смэдж. — Он чуть было не убил Маклеода.

— Говорят тебе, убери эту пакость! — повторил Хант, по-медвежьи покачивая головой вправо и влево. — Не желаю ее видеть.

Маклеод и Смэдж переглянулись. Парсел выпрямился, сердце его билось как бешеное, но голос прозвучал спокойно и язвительно:

— Прежде чем кто — нибудь снова попытается повлиять на результаты голосования, я хотел бы заметить, что Хант, очевидно, не склонен одобрить приговор.

Никто не проронил ни слова. Матросы пристально глядели на Ханта, ожидая, что он скажет. Но Хант яростно и нечленораздельно бормотал что

— то, лишь отдаленно напоминавшее человеческую речь. Потом поднял глаза кверху, туда, где болталась петля, и медленно опустил их вниз, к свободному концу веревки, зажатому в кулаке Маклеода.

— Хант, — проговорил Маклеод, спокойно выдерживая его взгляд, — надо голосовать. Ты за или ты против?

Хант издал рычание и вдруг, с быстротой молнии вытянув руку, схватил кулак Маклеода и разжал его с такой легкостью, словно перед ним был ребенок, не желавший отдавать игрушку.

Свободный конец веревки выскользнул из пальцев Маклеода и повис в воздухе. Хант схватил петлю и потянул ее к себе. Веревка поползла вниз сначала медленно, потом все быстрее, быстрее, соскользнула на землю и, свернувшись спиралью, неподвижно улеглась под деревом. Хант наступил на нее ногой с торжествующим прерывистым рычанием, точно собака, задушившая ужа.

Никто не произнес ни слова. Парсел рассматривал веревку, лежавшую у его ног, это наглядное свидетельство человеческой изобретательности. Веревка была конопляная, прочная, закапанная смолой, побелевшая от солнца, истертая на сгибах от долгого употребления. Сейчас, лежа на земле, с петлей, скрытой в ее спиральных извивах, она казалась какой — то совсем безжизненной, безвредной, жалкой.

— Я предлагаю считать, — проговорил Парсел, стараясь подавить невольную дрожь в голосе, — что Хант проголосовал против.

Бледный, как мертвец, Маклеод, плотно сжав губы, растирал ладонью правую руку, стараясь унять боль в пальцах. Если Хант голосует вместе с Парселом, а Джонсон воздерживается, это значит: четыре голоса против, три за — он проиграл.

Почувствовав на себе взгляды матросов, Маклеод выпрямился и вдруг сделал нечто совершенно неожиданное: улыбнулся.

Плотно стиснутые губы разжались, но щеки, вместо того чтобы округлиться, как у всех улыбающихся людей, запали еще глубже, и лицо его еще больше, чем когда — либо, стало походить на череп.

Спокойно и язвительно он оглядел одного за другим своих товарищей.

— Уважаемые, — проговорил он, медленно скандируя слова, — я не согласен с тем, будто Хант проголосовал. Нет, уважаемые, я не согласен считать, что он голосовал, раз он не голосовал, как положено христианину, которому господь бог дал язык, чтобы говорить…

Столь душеспасительная речь в устах Маклеода удивила присутствующих и дала самому оратору желаемую передышку. Никому не пришло в голову ни возразить, ни прервать его.

— Однако, — продолжал Маклеод, — будем справедливы.

Если не считать Ханта и Джонсона, который воздержался, значит, три голоса за и три против. Стало быть, большинства не получается: ни за, ни против. Теперь я вас спрошу: что же нам делать?

Вопрос этот был явно риторическим, потому что Маклеод, не дав времени никому ответить, продолжал:

— А вот что! Я снимаю свое предложение.

И он обвел взглядом матросов, как бы призывая их в свидетели своего великодушия. «Да он прирожденный политик! — подумал Парсел. — Он проиграл, а старается представить дело так, будто победил».