Иван Курчавов - Цветы и железо

Даже ворчливые собаки и те угомонились — перестали выть и лаять…

«С чего начнется?» — думал Петр Петрович, потирая сухой подбородок. Ему представлялось, как ночную тишину разорвут пулеметные очереди, разрывы гранат заставят дребезжать стекла в окнах. И в трескотне выстрелов, в грохоте разрывов — отчетливое, грозное, обязательно дружное русское «ура!».

У него не было часов, а времени казалось уже очень много. Не случилось ли чего непредвиденного? Всякое бывает… Может, партизаны встретились с гитлеровцами и завязали бой? Или получили более важное и срочное задание и решили, что Кох никуда не уйдет, что это пойманная и посаженная в клетку птица?..

Петр Петрович уронил голову на ладони и незаметно уснул. Ему снилось чу́дное лето. Он ходил по берегу моря. Ровные аллеи протянулись от моря на несколько километров. Цвела сирень. Особенно красивой была розовая — яркая, крупная, с пряным запахом магнолии. Почти на уровень сирени поднялись гигантские розы с огромными цветами, напоминавшими тюльпаны. Вот кедр, а рядом с ним голубая сибирская ель. Вот аллея, где растут деревья с вкусными и сочными плодами. Петру Петровичу хочется сорвать диковинный плод и испробовать его, но он не решается и идет дальше, уже по другой аллее.

Калачников радовался тому возвращению к природе, о котором он мечтал всю жизнь у себя в Шелонске. Правда, это был уголок, незнакомый ему, эти цветы вывел не он, а другой оригинатор, но какая разница! Он не завидовал удаче неизвестного счастливца: хорошо, что все это уже есть на земле!

Среди ясного неба прогремел гром, гром необычный — отрывистый и резкий; кто-то закричал звонко и испуганно. Калачников хотел уже идти на помощь кричавшему, но еще раз загремел гром, и он… проснулся. По двору суетливо бежали люди, недалеко от конюшни стонал человек… На чердачном окне господского дома вспыхивали огоньки, и Петр Петрович догадался, что там строчит пулемет. А через минуту пламя осветило весь чердак, и тогда же грохнул взрыв: в окно угодила граната, а может, и целая связка гранат. Калачников не знал, что ему делать: сидеть здесь или выйти на улицу. Если выйдет, не станет ли он мишенью для стреляющих? И опять кто-то закричал, теперь уже наяву. Голос был звонкий, мальчишеский. Петру Петровичу даже почудилось, что он слышал слова «мама» и «больно». «Им бы спать в такую пору, этим мальчикам, а они воюют, терпят нечеловеческие боли и часто погибают. Они и жизни не видели, а уже над ними витает смерть!..»

Калачников стоял за простенком, когда неподалеку от конюшни разорвалась граната и стекла небольшого оконца брызнули на пол. Он прижался в угол. «И пожил, кажется, достаточно, а вот умирать, не хочется!.. Не пустил бы кто в окно гранату! Услышу русскую речь — крикну. Нет, не буду… Откуда им знать, кто здесь, за простенком?»

На улице все еще гремели выстрелы и грохали разрывы, слышались вскрики раненых и громкие ругательства. Он так и не успел принять, решения, что ему предпринять, как дверь распахнулась настежь…

— А-а, да здесь господин Калачников! — басовито проговорил мужчина, направляя Петру Петровичу в лицо яркий луч электрического фонарика.

— Попался, подлец! — со злорадством воскликнул второй человек, которого, как и первого, Петр Петрович не мог различить в темноте. — Ребенка Кох из-за него убил! Пристукнуть его на месте, чего с ним возиться!

— А приказ знаешь?! — напустился на него первый. И к Калачникову: — Встать, фашистское отродье! Выходи…

Калачников понимал, что спорить в таких случаях бесполезно, да, собственно говоря, и не о чем. «Посмотрю, что дальше будет, открыться никогда не поздно».

Они вышли во двор, по которому сновали люди в полушубках, шинелях, ватниках. Петр Петрович увидел, как налево, к запряженным саням, несли раненых. Он посмотрел в другую сторону и вдруг почувствовал, что голова у него начинает кружиться, а на сердце стало нехорошо. Он увидел убитого, которого еще не успели убрать. Это был подросток, на лице его застыли ужас и недоумение. Ватник расстегнут… Рядом окровавленный снег… Руки паренька сжали белый, не испачканный кровью снег, словно убитый хотел смять его и начать игру в снежки… Может, это он и кричал совсем недавно «мама» и «больно»?

— Кого ведете? — спросил попавшийся навстречу им сухопарый высокий мужчина в синем ватнике, в красноармейской ушанке.

— Птицу одну поймали. В конюшне прятался!

Петр Петрович хотел возразить, что он не прятался, и опять подумал, что это ни к чему.

Вошли в дом. Только в одной из комнат тускло мерцал огонек. Вот и спальня, где совсем недавно почивал Адольф Кох. На столе лежало несколько пистолетов различных марок, с десяток длинных гранат. Бумаги валялись на полу. Пухлое одеяло свесилось с кровати.

За столом сидел Огнев. Густая черная борода закрывала почти все лицо, но зато какими знакомыми были его глаза! Петр Петрович широко улыбнулся ему и хотел шагнуть навстречу, но Огнев резко и сердито закрутил головой. Калачников сразу не понял этого сердитого жеста и остался стоять на месте, выставив правую ногу вперед, по направлению к Огневу.

— С ним потом будет разговор! — хмуро проговорил Огнев и махнул рукой. — Дайте закончить с господином помещиком.

Кох стоял тут же в комнате в длинной, ниже колен, полосатой рубахе, руки у него тряслись. Щеки за эти минуты пожелтели, старательно выбритый синеватый подбородок дрожал.

— Цель вашего приезда в Россию, господин Кох? — спросил Огнев по-немецки.

— Говорите со мной, пожалуйста, по-русски, — испуганно заговорил Кох. — Мой отец Иоахим Кох был, по существу, русским человеком. Я русский язык..

— Любите? — иронически подсказал Огнев.

— Люблю. С детства питаю уважение!

— Пушкина, Толстого, конечно, обожаете?

— О, безусловно! — быстро ответил обрадованный Кох.

— И Маркса читали?

— Да, да!

— И Гитлера ненавидите?

— О да! Всегда! Это сумасбродный истерик! Разве можно его почитать?!

Огнев улыбнулся.

— И русских любите? — спросил он с натянутой вежливостью.

— Да, конечно! — уже растерянно пролепетал Кох.

Огнев придвинул к себе лежавшую на столе книгу, раскрыл ее наугад.

— Я не буду читать все, — с трудом проговорил Огнев. — У меня бывалые люди, но и у них могут не выдержать нервы. Я прочту вот эту запись: «Третьего октября тысяча девятьсот сорок первого года. Фюрер объявил о генеральном наступлении на Москву. Седьмого ноября назначен парад нашей армии на Красной площади. Будет шагать и мой Карл! Только бы ему добраться до Оружейной палаты: одна-две вещи — и на всех Кохов хватит!»