Леонид Фомин - Солнце красно поутру...

Василий Терентьевич присел на топчан, ждал, когда Новосельцев разденется. Не внушал он ему что-то доверия, этот словоохотливый парень, хотя и борода у него, как у деда, и начальник он, и револьвер носит. Больно уж молод, лет, поди, двадцать пять, не больше. Поймет ли такой положение, поможет ли чем?

— И у нас ЧП, — сообщил Семен Николаевич. — Поднялась Пеля — да что там говорить, сами видели! — затопила в низовьях рабочие участки, выжила с берега людей. Ниже по реке работают наши группы. Я только-только от них. Всю ночь авралили.

— Есть у вас врач? — спросил Василий Терентьевич.

— Нет, к сожалению. Народ у нас в общем-то закаленный, пока обходимся.

— Тогда чем вы нам сможете помочь?

Семен Николаевич сел рядом с учителем, тяжелый, широкий, в толстом влажном свитере, закинул ногу на ногу, обхватил колени сплетенными пальцами.

— Думать давайте. Пожалуй, сейчас только мы и сможем помочь. Если Малышок и свяжется с Большой землей, вертолет не прилетит, пока не будет погоды. А этой так называемой летной погоды может не быть еще две недели… Здесь — горы.

От последних слов Василия Терентьевича аж передернуло, он в упор взглянул на геолога.

— Это я перестраховываюсь, — заметил тот. — Надо быть готовым ко всему. В какой помощи вы нуждаетесь?

— В первую очередь надо врача. Потом — обувь, рабочих. Да и продукты на исходе.

— А для чего рабочие?

— Катать снежные комья.

Семен Николаевич удивленно поднял брови.

— Так мы освобождаем из-под снега траву и кормим телят.

— Вот оно что… Подсобим. А с продуктами так постановим. Для начала дадим вам два мешка сухарей и столько же овса — для скота. Выпросим у завхоза муки, консервов. Есть несколько пар запасных резиновых сапог. Тоже с завхозом надо потолковать.

— Спасибо, — поблагодарил учитель. — Только надо все-таки как можно скорее сообщить в область… или с кем вы там связь держите. Простудились, измучились ребята. Девочка у нас одна больна, другие могут заболеть.

— Постараемся…

Семен Николаевич наклонился, вытащил из-под топчана за лямку чехла термос.

— Вид у вас неважнецкий, — откровенно сказал Василию Терентьевичу. — Давно не спали?

— Это не беда.

— Выпейте, кофе со сгущенным молоком.

Василий Терентьевич разом выпил стакан горячего кофе, попросил еще. Так же опрокинул второй стакан. Приятное тепло потекло по всему телу, кровь, пульсируя в жилах, опускалась куда-то вниз, в ноги, веки тяжелели. «По всем правилам парень», — почему-то вспомнились слова начальника партии о радисте. Эти слова повторялись в уставшем сознании снова и снова, путали, сбивали ход мыслей, заставляли перебирать в памяти все сначала.

— Вы бы прилегли на часок. Вот спальный мешок, тулуп, — как сквозь подушку, услышал Василий Терентьевич голос геолога, и этот басовитый сочувственный голос показался сейчас учителю близким, давно знакомым. «По всем правилам парень, — думал он уже не о радисте, а о Новосельцеве. — Зря я о нем… На такого смело можно положиться… Как там они? Валя как?..»

— Спасибо! — сказал Василий Терентьевич и, очнувшись, потряс отяжелевшей головой. — Я, кажется, задремал. Извините.

— Вы бы прилегли на часок, — повторил Семен Николаевич.

— Нет, не могу.

В палатку влетел сияющий Малышок.

— Радиограмма! — и протянул бегло исписанный листок учителю.

«SOS принят. В первый летний день высылаем вертолет. Уточните координаты».

Василий Терентьевич несколько раз пробежал глазами по размашистым строчкам, глянул на оборотную сторону листка.

— Добре, парень! — улыбнулся и похлопал Малышка по плечу, уважительно добавил: — Ты уж на меня не серчай, если я давеча того… погорячился. Мало ли у нас, у мужчин, бывает!.. Передал координаты?

— Так точно, вашу поляну передал! — бойко ответил радист, поощренный таким обращением. — Это квадрат 230.

Василий Терентьевич повернулся к Новосельцеву.

— Теперь я пойду. Когда ждать помощников?

— Завтра. А вы все-таки отдохните, — в третий раз предложил Семен Николаевич. — Супу горячего похлебаем. Не близко ведь до ваших полян, двадцать с лишним километров!

— Нет, — твердо сказал учитель. — Ждем вас.

И, простившись, вышел из палатки.

10

Гриша долго ворочался с боку на бок, исподтишка наблюдая за Валей — в доме, кроме него, осталась только она, — потом сделал вид, что уснул. Вале стало полегче, она еще при ребятах поднялась с постели, поела и сейчас брякала у стола котелками. Это Гришу успокаивало. Но вот девочка вымыла посуду, составила ее вдоль стены под скамейкой, оделась и вышла.

Интересно, куда она? Гриша спрыгнул на пол, просеменил к окну. Валя шла к сараю. «К Белке своей направилась», — с неприязнью подумал Гриша и опять лег.

С полчаса лежал и все прислушивался. Валя не возвращалась. Что-то под боком мешало — расправил складки на одеяле. Потом заметил, как с потолка на блестящей паутинке опускается маленький паучок. «Мизгири откуда-то взялись, еще в ухо заползут… — отвлеченно думал Гриша. — А все же куда и зачем она пошла? Ведь ее никто не посылал!»

Грише все казалось, что в избушке он не один, что за ним наблюдают. Снова встал и осторожно прошел к окну. Нет, никого не видать возле дома, да и Валя исчезла. Неужто таскает рябину?

Подбежал к двери, послушал, не притаился ли кто снаружи, высунул голову. За шиворот капнуло, Гриша вздрогнул. И вдруг донеслось: «Тах, тах, тах!» Наверняка Витька рубит! Ишь, размахался! Все бы только показывал себя. И Нинка вся изважничалась: «Иди туда, иди сюда!» Подумаешь, командир какой!

Гриша с силой захлопнул дверь, бросился на нары.

Прошло немного времени, и от сарая послышались голоса, мычание. Это ребята принесли рябину. Хоть как закрывай голову, а все равно слышно, что делается на улице. Невмоготу лежать одному: тоскливо, обидно. Нет, лучше туда пойти!

Когда Гриша шел к сараю, думал: вот сейчас ребята встретят усмешками, а тезка — тот непременно съязвит: что, мол, хлызда, пришел? Поэтому Гриша-старший приготовился к обороне, припас, что ответить.

Но встретили куда хуже. Никто не поднял головы, никто не обратил на него внимания. Пыхтя, прошел рядом с ворохом веток Гриша-младший, зыркнул из-под козырька шапки злым глазом, отвернулся. «Изменник!» — кольнуло презрительное слово, и так противно стало на душе, что Гриша-старший готов был закричать во все горло: «Никакой я не изменник, я просто устал, просто все надоело!» Но он не крикнул, не хватило смелости. Ведь слова его означали бы признание вины перед ребятами, а в чем он, собственно, виноват? Ну, не пошел — и все. Разве он сам себе не хозяин? Можно ведь сказать: хочу или не хочу! Сами все уши пропели на собраниях о самостоятельности, принципиальности. Вот он и сказал принципиально: не пойду! А тут еще всякие обзываются…