Василий Немирович-Данченко - Страшные люди

— Твоя какая будет?

— Я? А тебе что? Ты сам откуда?

Горец засунул большие пальцы за чёрный ремённый пояс, на котором болтался громадный в чёрной коже кинжал, и оправился.

— Ты баранчук[8]?..

Я заговорил по-татарски, хвастаясь, что я сын коменданта, и вовсе их не боюсь, в доказательство чего сейчас пойду к ним. Совсем по выражению глаз хищные птицы. Они переглянулись, безмолвно поняли друг друга и потом заболтали разом, приглашая к себе, а первый встретивший меня озабоченно всматривался вдаль, видимо, занятый мыслью, действительно ли я один или вру, и за мной идут другие. Какой-то седобородый с хитрыми, прятавшимися в щёлки глазами горец даже присел на корточки и стал меня подманивать, до смешного, похоже на то, как у нас птичница сзывает на корм цыплят.

Как я ни был мал, но сейчас же понял, что это за люди.

— Вы Сулеймановские, да?

Они оторопели.

— Мой отец кунак Сулеймана. А я его друг.

Опять переглянулись и вдруг заболтали что-то на неизвестном мне языке. Потом, сообразив, должно быть, что я один, уйти мне некуда, и если я задумаю бежать, то меня нагонят у самой ограды брошенного сада, из толпы их вышел молодой лезгин — ободранный, но великолепно вооружённый, и подал мне руку по-русски.

— Да, мы знаем, что твой отец — кунак Сулеймана. Мы все из его аула.

— И вы хотите его освободить?

Глаза у них опять загорелись.

— Нельзя допустить, чтобы его отправили в Тифлис.

Должно быть, у меня это вырвалось горячо, потому что некоторые одобрительно закивали головами, зато другие ещё подозрительнее стали меня оглядывать.

— Сулейман целые дни сидит у стены и смотрит за Шайтан-баир… Он очень тоскует…

— Наш вождь не девка, чтобы плакать и печалиться, — обиделся за него молодой лезгин.

— Я и не говорю, что он плачет. Он только не отводит глаз от того места, где должен быть его аул.

— Орёл, пойманный в западню, тоже глядит на своё гнездо в горных утёсах.

И вдруг, когда я вовсе не ожидал этого, мне почудилось, что я точно на небо вознёсся. Какие-то железные руки подхватили меня на воздух, и не успел я крикнуть, как шершавая ладонь закрыла мне рот, и в следующую минуту я оказался в полутёмной сакле.

— Ты, баранчук, не бойся. Мы тебе зла не сделаем. А только за тебя твой отец отдаст нам Сулеймана.

Меня поставили на ноги. В первое мгновение я растерялся, но сейчас же вспомнил про подарок моего рыцаря. Он уже висел у меня на шее вместе с крестом. Живо вытащил его.

— Сулейман знал, что вы здесь, — и чтобы меня никто из вас не смел тронуть, он дал мне своё кольцо.

Молодой лезгин быстро выхватил его из моих рук. Осмотрелся и, приложив его ко лбу и сердцу, передал другим. Каждый делал то же. Все опять заболтали на гортанном неизвестном мне языке. Показывали на меня, спорили между собою и, наконец, когда я этого уже не ожидал, рука, лежавшая на моём плече, поднялась, и я почувствовал себя свободным.

— Иди, куда хочешь. Возьми кольцо… Ступай и скажи Сулейману, что мы все готовы умереть за него. Если его повезут в Тифлис, — камни обернутся в джигитов и станут на его дороге.

— Хорошо. А мне можно побыть с вами?

— Ты у себя. Раз у тебя есть его кольцо, — ты наш.

В углу стояли мафраши, скинутые с коней. Я уселся туда и с острым любопытством начал разглядывать новых приятелей.

V

Кольцо, очевидно, совсем изменило отношение ко мне.

Молодой лезгин подсел ближе и стал расспрашивать о Сулеймане.

Я ему сообщил, что наиб не нуждается ни в чём. Бельё, платье и пищу ему посылает отец. По вечерам у пленного сходятся офицеры, чтобы ему не было скучно. Если бы он дал слово не бежать, его не держали бы взаперти…

— Как можно дать такое слово! — возмутились горцы. — Мужчина никогда не сделает этого.

— Воина удержат в плену только замками и оковами…

Старики в углу о чём-то совещались, посматривая на меня. Речь у них шла на том же неведомом мне языке. Одни, очевидно, хотели чего-то у меня просить, другие удерживали их, повторяя с подчёркиванием слово «урус, урус»! Я перед тем только что начитался Вальтера Скотта. Передо мной проходили въявь поэтические былины, и в розовой окраске детских впечатлений ещё ярче и заманчивее казались Ричард Львиное Сердце, Айвенго, Монтрозы, Вудстоки. Сулейман для меня был один из неизменных богатырей этой же сказки. Я уж рисовал себе, как он уйдёт из крепости, и совершенно неожиданно для молодого лезгина спросил у него:

— Отчего же он не убежит?..

Тот вздрогнул. Обвёл меня яркими глазами.

Другие тоже подошли и уставились на нас.

— Разумеется. Вон я недавно читал… — и давай передавать ему содержание последнего улёгшегося в моей памяти рыцарского романа. Яркая лунная ночь. Рыцарь спускается с высокой башни, а верный оруженосец внизу ждёт его с конями… Орёл в (рыцарских романах орлы непременно состоят при героях даже по ночам) парит над беглецом, прикрывая его широкими, чёрными крыльями так, что стража из-за зубцов и с бойниц замка не видит заключённого.

Слова мои произвели на всех потрясающее впечатление. Лезгины воспламенились до того, что все заговорили разом. Один самый старый с белой бородой и совсем юношеским глазом, пронизывающим меня из-под седых бровей, другой у него был покрыт большим белым бельмом, схватил меня за руку и, что меня очень удивило, спросил на чистом русском языке:

— Один, кто мог бы спасти нашего Сулеймана, это ты.

— Я?

— Да… Ты никому не скажешь?

Я готов был самим Ричардом Львиным Сердцем и всеми крестоносцами Палестины поклясться свято сберечь тайну.

— Ты ведь свободно ходишь по всей крепости?

— Да.

— Передай ему это. Легко пронести под платьем. Никто и не увидит на тебе?

— Что это?

— Простая верёвка, сплетённая у нас в горах.

Действительно, ссученная руками лезгинок тонкая, шёлковая верёвка. На ней в известных расстояниях узлы и петли. У меня тотчас же мелькнуло в памяти, что ведь и «рыцарю чёрного замка» доставили такую же. Они под платьем всего меня обвили ею.

Я чуть на захлебнулся от счастья.

— И ещё это.

Тонкая стальная пила. Вся свернулась вокруг моей ноги. Её-то уж никто бы не заметил.

— Помоги тебе Аллах. Помни, — в горах мы все будем твоими слугами, и никогда ничего недоброго не случится ни с тобою, ни с твоими близкими. Мы сами станем беречь их в мире и в войне.

Я обещал. Да и теперь не жалею об этом.

— Только одного я хочу за это.

— Чего? Мы бедны.

— Нет, вы меня не поняли. Я должен сам видеть, как всё это случится.

— Да разве ты ночью можешь уйти?