Путешествие в Сиам - Анна Леонуэнс

Когда во дворце принимают гостей, женщины гарема на приемах не присутствуют, ибо сиамские леди высокого ранга редко появляются в незнакомом обществе. Их место в обособленных неприступных залах и покоях, куда мужчинам вход заказан. Веселые развлечения при дворе обычно устраивают по случаю общенародных праздников, и это дань традиции.

Глава XII

Тени и тихие голоса гарема

Шли месяцы, я преподавала в дворцовой школе, и по мере того, как постигала язык моих учеников, его устойчивые словосочетания и характерные формы выражения, приходило понимание особенностей жизни при королевском дворе. Так блеклая картина, которая поначалу предстает взору нагромождением красок и бесформенных пятен, при более пристальном рассмотрении постепенно обретает очертания. Взгляд выхватывает линии, соединяет их, расчленяет, и вот уже обозначился один силуэт, за ним другой, группы конкретных взаимосвязанных образов, и наконец вырисовывается четкое внятное изображение в гармоничном сочетании света и теней. Так и я, постепенно прозрев, увидела подлинные краски палитры жизни в городе «прекрасного непобедимого ангела».

Во время занятий я сидела на одном конце стола, мой сын – на другом. Я смотрела на лица учеников, и меня не покидало ощущение, что мы находимся в двадцати тысячах миль от внешнего мира, лежавшего в двадцати минутах ходьбы от двери. Расстояние ничтожное, а как будто другая планета. Мне всегда казалось, что здесь действие основного закона природы внезапно приостановилось, сердца человеческие замерли – не бьются, но все еще живые.

За стенами дворца простираются зеленые поля с яркими цветами. Летнее солнце, пробуждаясь с ликованием, радостно приветствует их, а вечерние тени мягким одеялом опускаются на росистые лепестки, нежными поцелуями желают им спокойной ночи. Дети бедняков – голые, невежественные, лишенные заботы и внимания – наслаждаются свободой и богатством земли, голубого неба, океана прозрачного воздуха, омывающего их со всех сторон. Но на тесных сумрачных улочках этого «города в городе», по которым ходят красивые женщины, топают детские ножки и рабыни носят на руках маленьких граждан, царят мгла, холод, лишения, строгие ограничения. Во дворце только и слышен судорожный трепет крыльев, бьющихся о решетку золотой клетки. По заведенному порядку вещей вечер сменяет ночь, а темнота любезно и с достоинством уступает права надвигающемуся торжеству утра. Но здесь свет и темнота сливаются воедино, порождая чудовищно слепящий серый мрак, который есть не день и не ночь, не жизнь и не смерть, не рай и не – да! – преисподняя.

В длинных галереях и коридорах, погруженных в вечный полумрак, что ставит в тупик ум и ошеломляет взор, постоянно переживаешь потрясение, внезапно увидев поток солнечного света или черную бездну: вот улыбка на пухленьком лице малыша; брат, наказывающий сестру; мать, напевающая песенку своему священному младенцу [80]; рабыня, льющая слезы перед глухим божеством. О, сколько же здесь отчаяния! Тот, кто никогда не бывал во дворце, не знает, что такое настоящее одиночество. В сравнении с горестями некоторых из моих ежедневных компаньонок море – дом родной, айсберг – жаркий очаг.

Как же мне было жалко тех моих несчастных сестер – узниц, не совершавших преступлений! Если б они могли хотя бы еще раз насладиться привольем лесов и полей, как бы возрадовались их сердца, сердца женщин, которые со стоном отчаяния и умерщвленной душой, ступив в те королевские темницы, никогда уже не покидали их живыми! Тем не менее среди них я знаю немало таких, кто принял свою судьбу с полнейшим самообладанием и милой улыбкой на устах, и это говорило о том, что сердца их омертвели. Моему изумлению не было предела. Всего двадцать минут отделяли рабство от свободы – от той относительной свободы, какую можно найти в Сиаме! Всего двадцать минут между мрачными ненавистными камерами и привольными полями, и лучезарными небесами! Всего двадцать минут, и судороги, удушье, страх сменились бы восхитительным воодушевлением, какое дарует свобода и чувство безопасности!

Я никогда не верила в страдания, пока не повстречалась с ними здесь. Я никогда не сталкивалась с гнусностями рабства, пока своими глазами не увидела их. Более того, я никогда не могла в полной мере оценить все совершенство жизни, света, благости и красоты, всепоглощающей любви Господа, какая есть в Иисусе Христе, пока не обнаружила здесь полную им противоположность – боль, уродство, темноту, смерть и вечную пустоту, мрак без начала и конца, жизнь не из этого мира, не из какого другого. Картины человеческих невзгод, от которых учащается пульс и сердце наполняется жалостью, не редкость и в великих городах Европы, но они вряд ли опечалят сильнее, нежели безымянная, насмешливая, безотрадная судьба этих женщин, для которых бедность – это роскошь, а бесприютность – струя чистого воздуха свободы.

И все же их удел куда благоприятнее, чем тот, что уготован их детям. Единственная цель такой несчастной матери, даже самой нежной и любящей от природы, воспитывать свое дитя по указке ее господина. Другого ей не дано. И она не смеет задумываться о том, какие опасности поджидают ее сокровище. Воистину прискорбно то, с какой безжалостной непоколебимостью она вырывает из сердца своего ребенка все «вредные» прелести детства – веселый смех, искрящиеся слезы, доверчивость, безыскусность, умильное непослушание – и прививает такие качества, как молчаливость, безропотное повиновение, самоограничение, подозрительность, хитрость, осмотрительность и неусыпный страх. Результат ужасающий: дисциплинированность противоестественна для ребенка. Жизнь такого юного существа сравнима со скорлупой на волнах океана. Еще не имея никакого жизненного опыта, он боится всего: для него всякие ужасы возможны. Каждое минувшее мгновение – вечность. Охваченный страхами, реальными или воображаемыми, что может чувствовать это несчастное дитя, обломочек на просторах стихии? Разве что отчаяние.

* * *

Нередко после занятий, отпустив учеников, я долго оставалась в классе наедине с бледной подавленной женщиной, чье имя в переводе означало «Неуловимый аромат». Ученица она была старательная и внимательная. В чтении и переводе английских фраз и предложений успехи делала впечатляющие. Только нетерпеливые пытливые взгляды выдавали в ней детскость натуры; все остальное – поведение, выражение лица – говорило о зрелости и тревожном состоянии ума. Она давно находилась в немилости у своего господина и теперь, ни на что уже не надеясь, полностью отдалась своей любви к сыну, которого она родила королю в более юные и счастливые годы. В этом маленьком принце, которому было лет десять, я наблюдала застенчивость и выдержку, присущие его матери, на которую он был поразительно похож. Не хватало ему только задумчивой грусти, делавшей ее столь привлекательной, и гордости, запрещавшей ей