Иван Курчавов - Цветы и железо

Мизель запротестовал:

— Это же находка для журналистов и кино! Они так обыграют эту бутылку, что, если бы ее даже не было, ее надо было выдумать!

— Милый Гельмут, в земле сохранилась не одна бутылочка! Такой удачный день: и твой приезд, и приятное известие о визите журналистов, и то, что мой Карл на правах хозяина смотрит сейчас на Москву. В такой день хочется поднять бокал самого лучшего вина за фюрера, сделавшего всех нас счастливыми!

Мизель не мог больше отказываться: причин действительно много, да и тост, по существу, уже произнесен.

— Я очень рад, господин Кох, что фюрер пришел в наш век, — сказал он несколько торжественно. — Мы люди, а людям присущ эгоизм. Что мне до того, что величие века чувствовал бы мой дед или почувствовал бы мой правнук?! Величие времени я хочу чувствовать сам.

— Очень хорошо сказано, Гельмут, я сейчас прикажу подать рюмки и фрукты!

Кох ушел, а Мизель стал пристально разглядывать обстановку в кабинете хозяина. Кох имел вкус, но здесь мебель не выдерживала никакой критики. На столе пятна, орех потрескался и облупился. Бронза на люстре позеленела. Заплатанный диван, темные тяжелые дубовые кресла, книжный шкаф с побитыми стеклами и этот круглый столик у дивана, вероятно ровесник вина из подвала… Окна маленькие, с частыми переплетами — такие делали в середине прошлого века…

— На всю эту так называемую мебель прошу не обращать внимания, — сказал незаметно вернувшийся в комнату хозяин. — Здесь будет так, как и в лучших родовых имениях фатерланда.

— Для растопки годится, — заметил Мизель.

— Только для растопки!.. Все это я нашел в канцелярии совхоза. Везти из Кенигсберга не хочу, а здесь нет хороших мастеров. И плохих нет. Здоровые ушли с армией, а старые и больные ничего делать не могут. Я даже кузнеца не могу найти. А весь инвентарь был нарочно поломан, когда к Лесному подступала наша армия. Без мебели я пока обойдусь, а без инвентаря нельзя, милый Гельмут. И без книг: я так люблю читать романы, в которых показываются добропорядочные немецкие семьи и всевозможные любовные истории.

Кох долго пыхтел, прежде чем открыл бутылку. Он понюхал и протянул горлышко Мизелю: в нос ударил густой, кисловатый, отдающий плесенью и все же приятный запах старого вина. Оно заискрилось и заиграло в хрустальных рюмках.

— За человека, появляющегося однажды в тысячелетие, за нашего фюрера! — сказал Мизель, ударяя рюмкой по рюмке Коха.

— «За», еще раз «за» и тысячу раз «за»! — ответил Кох.

Вино было терпким и прогорклым. Если бы не полтора века, которые бутылка пролежала в земле, вино лучше было бы отнести к раковине и вылить… Или выбросить в окно, вон на те камни. Но надо пить и хвалить: какими глазами сейчас смотрит на гостя хозяин!

— Да, винцо, доложу я вам! — проговорил не спеша Мизель. — Даже для одной цели — отыскать такой драгоценный клад — стоило на время покинуть Кенигсберг!

Польщенный Кох удовлетворенно кивал головой.

— Очередная бутылка будет распита по случаю взятия Москвы, — сказал он. — Вы узнаете раньше. Очень прошу навестить меня в моем Лесном.

— Непременно. Такое событие только и можно отмечать с самыми близкими людьми!

— Огнева еще не поймали, Гельмут? — вдруг спросил Кох.

— Недолго ему жить. Мы не прикончим — мороз убьет.

— Морозы обещают сильные в эту зиму.

— Да. Русскую кампанию нужно закончить до наступления зимы.

— Я часто думаю, милый Гельмут, о том, как блестяще мы опередили русских. Они неповоротливы. Не успеют они прийти в себя от первых ударов и распрямиться, как им придется становиться на колени и опускать голову.

— И в этом заслуга нашего фюрера. Планируя великий поход на Восток, он сделал все, чтобы ошеломить русских сразу и уже потом не дать им опомниться.

— Еще раз за нашего фюрера, милый Гельмут!

Кох предложил Мизелю прогуляться по имению, осмотреть сады и аллеи, но гость, поблагодарив, категорически отказался. Хозяин проводил его до первой аллеи, где стояли бронированные автомобили. Солдаты весело смотрели на Коха и своего начальника: Кох послал им несколько бутылок русской водки.

— Мастеровых может дать Хельман, — сказал Мизель прощаясь. — Неужели он не найдет одного хорошего кузнеца? — Ехидно прищурил глаза. — Для будущего тестя я сделал бы невозможное!

Кох взял Мизеля под руку, отвел его шагов на пятнадцать.

— Ты всегда удачно шутил, милый Гельмут! — Кох засмеялся. — Представляю: Шарлотта Хельман! Ха-ха-ха! Его папаша, бывало, любил повторять: «Платон мне друг, но истина дороже». Аристотель, что ли, это говорил?.. Из истины дворец не построишь!

Мизель улыбнулся, но ничего не ответил: он не питал симпатий ни к семье Хельманов, ни к семье Кохов. Во всем Кенигсберге больше всего он ценил одну семью — семью Мизелей.

Что же касается лейтенанта СС Эггерта, то к нему Мизель не только не питал симпатий, но и ненавидел его. Как бы ни старался лейтенант, майор Мизель всегда находил повод придраться и отругать его. Эггерт называл себя чернорабочим службы безопасности, гордился тем, что во всех странах, где он успел побывать, его называли одинаково: «кровавая собака». Его рапорты всегда были обстоятельны и подробны, даже тогда, когда можно было ограничиться одним коротким словом «убит».

Мизелю Эггерт не нравился потому, что лейтенант был до глупости откровенен. Хозяйчик небольшой пивной, любитель вести разговоры о политике за кружкой пива, он совершенно серьезно мог говорить о том, что национал-социализм зародился в пивной и что когда-нибудь немцы причислят пивные к молитвенным домам. Он вел счет своим жертвам, у него была точная статистика всех тех, кого ему удалось убить: кто они по национальности, политическим и религиозным убеждениям, по полу и возрасту. Во второй книжке он вел записи всех своих любовных утех, помечая, каким путем он достиг цели: силой или лаской, при помощи вина или пистолета. За глаза офицеры службы безопасности называли Эггерта всякими непотребными словами и после его рукопожатия старались вымыть руки или продезинфицировать их одеколоном. Мизель при первом же случае отправил его подальше от себя — на станцию Низовая. Начальник службы безопасности на Низовой попал в госпиталь, и Эггерт замещал его: на время, конечно, можно, а надолго нельзя — завалит все дело.

Он подробно докладывал Мизелю обо всем, что случилось за последние дни, часто повторяя фразу: «И тут я его!» Задержанных было очень много, больше полусотни, и всех их Эггерт успел пустить в расход. Мизель никогда и никого не ругал за подобную торопливость — никого, кроме лейтенанта Эггерта.