Короткое замыкание - Сергей Николаевич Мартьянов

уничтожили все. И стали глотать снег. Лежат и глотают.

Где ж все-таки остров? Собрались втроем на военный совет. Решили, что старшина пойдет вправо, капитан влево, а я прямо: как только заметим землю, дадим сигнал одной красной ракетой. Разведку вести полчаса, потом возвращаться по своим следам и вместе думать, что делать дальше.

Минут через двадцать справа, от старшины, взметнулась в небо ракета. Ну, все в порядке!

Подошел к нему, гляжу — и впрямь вдали что-то чернеет.

Подняли людей, повернули круто вправо, двинулись к острову.

И до чего интересно устроен человек! Несколько минут назад солдаты наши угрюмо молчали, а тут повеселели, разговорились, выкрикивать стали всякие слова, вроде: «Давай, давай, братцы…», «Сарынь на кичку!..»

Остров был низкий, маленький и, по всей видимости, необитаемый, как и предупредил нас комендант. Во всяком случае, никаких следов человека на подступах к нему мы не заметили, хотя и обошли кругом. Но почему он опоясан колючей проволокой? Комендант об этом ничего не сказал. Может, остров чужой, финский? Трудно определить.

Навалились на столбы в проволочном заграждении, они рухнули, видно подгнили давно.

Было уже десять часов вечера, когда мы наломали можжевельника и разложили костер. Но сырые ветки разгорались слабо, только чадили, и пришлось притащить вместе с проволокой несколько столбов. Дело пошло лучше.

А ветер жуткий, прохватывает насквозь. Грудь греешь — спина коченеет, спину греешь — грудь зябнет. Да и огонь задувает, того и гляди потухнет. Крутились, крутились около костра, а толку мало. Вижу, некоторые прямо на корточках засыпают. Замерзнут ведь. Надо что-то предпринимать.

Темень кромешная, в небе ни звездочки, ветер, снег стал хлестать. Хлещет и хлещет, твердый, как дробь, спасу нет. И как только в такую метель старшина Свист блиндаж отыскал — уму непостижимо. Подошел ко мне, усики потрогал и доложил:

— Так что блиндаж, товарищ старший лейтенант, неподалеку нашел. Может, переберемся?

Блиндаж давно обвалился, разрушился, вход в него был завален снегом.

Снег мы быстро разгребли, протиснулись внутрь — ничего, жить можно. Не дует, не мочит, только плесенью уж очень пахнет и сыро.

— Прекрасное убежище, — похвалил капитан Шариков и добавил в рифму: — Привет тебе, уютный уголок, ты спас меня, я обогреться смог.

— Уголок что надо, — согласился старшина Свист.

Я приказал солдатам наломать веток, разостлать на полу и лечь отдыхать, а двоих выставил снаружи часовыми — нести службу по охране границы. Смена часовых через каждые два часа. Подъем в семь ноль-ноль.

Набилось нас в блиндаже как сельдей в бочке. Солдаты улеглись вповалку, каждый со своим оружием; мы с капитаном и старшиной расположились поближе к выходу.

Старшина меня тихонько спрашивает:

— Товарищ старший лейтенант, а что делать с оставшейся селедкой и хлебом? Может, раздадим?

— Оставить, — шепнул я. — До завтра. Все может быть.

Старшина промолчал.

Лежим, не спим. Снаружи ветер воет, снег в блиндаж задувает.

Старшина кряхтел, кряхтел да и вызвался идти на поверку нарядов. Я разрешил.

Он поднялся. Опустил на полушубке воротник, чтобы слышать лучше, вышел. Комья снега из-под ног его сыпались вниз.

Мы с капитаном долго ворочались с боку на бок. Я думал о санях с палатками и продуктами и все ждал, что вот сейчас часовой или старшина подбегут к блиндажу и доложат о приближении к острову злополучных саней. Но никто на подбегал. Свистел ветер, снежная дробь хлестала снаружи.

Капитан включил карманный фонарик, пошарил лучом по заплесневелому потолку, по стенам. И вдруг приподнялся на локтях, достал из кармана очки, торопливо надел их, впился в какую-то надпись на бревнах.

— Что вы там нашли? — спрашиваю.

— Смотрите, что тут написано, — громко прошептал капитан.

Я тоже приподнялся. В свете фонаря виднелись вырезанные ножом слова: «Смерть фашистам! Да здравствует Ленинград!» И дальше шли подписи: «старшина второй статьи Худяков, матрос Дзюба, матрос Бары…» Окончание фамилии было неразборчивым, зато ясно виднелась дата: «7 ноября 1941 г.». Еще ниже другой рукой было написано: «Положение наше хуже губернаторского. Привет Марусе». Подписи не было. Может, это вырезал Худяков, может Дзюба, а может, тот, третий, с непонятной фамилией «Бары…»

Мы помолчали, прислушиваясь к завыванию ветра.

— Вы были на фронте? — спросил Шариков.

Я ответил, что когда началась война, мне было десять лет.

— Простите, я упустил из виду, — извинился Шариков. — А мне пришлось. Под Ленинградом. Всю блокаду.

Я с уважением посмотрел в ту сторону, где он лежал. Почему-то мне раньше и в голову не приходило, что этот близорукий вежливый капитан мог быть защитником Ленинграда. Теперь мне стало многое понятным в его поведении.

Я ожидал, что он начнет рассказывать о разных блокадных эпизодах, но капитан только промолвил задумчиво:

— Да, было дело… Вот на зрение подействовало. После блокады пришлось очки надеть. Без них не могу читать.

И он заснул, положив очки рядом с собой.

…Утром нас разбудил грохот канонады. Пушечные залпы катились по заливу, сотрясая воздух. Я выбрался из блиндажа и ахнул. Лед взломало. Тот самый лед, по которому мы добирались сюда и по которому должны были проехать сани, трещал по всем швам и разламывался на наших глазах. Между льдинами образовались трещины и полыньи, над черной водой курился пар. А ветер свирепствовал с неимоверной силой, швыряя в небе низкие косматые облака. На горизонте в открытом море бушевал шторм. Он и сыграл с нами злую шутку.

Мы стояли на самой высокой точке нашего острова и смотрели, как вокруг него грохотал и крошился лед.

— Сани, братцы, сани! — крикнул кто-то.

От невидимого в тумане берега к нам двигалась черная точка.

— Куда? Назад! — крикнул я, как будто и впрямь на аэросанях могли услышать мой голос.

Но водитель сам увидел, что ему не проехать. Сани медленно двинулись вдоль черной, курящейся паром воды, выбирая дорогу к нашему острову. Но это было безнадежное дело. В любой момент они могли быть отрезанными от материка, и водитель это, видимо, сообразил. Покружившись еще немного вдоль трещины, сани полным ходом покатили к берегу, увозя с собой палатку, провизию, рацию и железную печку.

Да, вот такие дела. Полтора десятка вооруженных, голодных людей стояли вокруг меня и глядели, как удаляются от них блага жизни. Никто не кричал «Сарынь на кичку!» На всех нас оставалось две селедки и одна буханка замерзшего ржаного хлеба.

— Что случилось?

Я узнал бодрый голос капитана Шарикова и обернулся к нему. Он смешно моргал близорукими глазами.

— Мы, кажется, отрезаны? — произнес Шариков громко.

Старшина Свист, стоящий со мной, потрогал свои усы.

Я коротко объяснил капитану, что с нами случилось и что нас ожидает, и заключил без улыбки: