Бродяги Севера - Джеймс Оливер Кервуд

То было эскимосское иглу. Молниеносный уже видел такие человеческие жилища и всегда обходил их стороной, поскольку знал: там обязательно есть свирепые, натасканные на медведя собаки и воинственные люди. В отличие от хижины на краю ледниковой расселины, иглу не имело для него притягательной силы. Но сегодня что-то не давало ему уйти. Это что-то ощущалось в воздухе. В тишине вокруг. В бесприютности пустой прибрежной полосы. И оно влекло его к себе.

Маленькое иглу было сложено из ледяных блоков, плотного снега и обломков древесины – прибитых к берегу остатков кораблекрушений. Оно напоминало то ли огромный сугроб, то ли гигантский древний улей, выкрашенный в белый цвет. Вход в него растянулся на пятнадцать футов в длину. На самом деле он представлял собой снежно-ледяной тоннель диаметром около трех футов, через который приходилось протискиваться в единственную «комнату». Длинный тоннель не пускал холод в жилую часть иглу и задерживал в ней тепло, производимое человеческими телами и лампами-плошками с тюленьим жиром и фитилями из сухого мха. Получался своеобразный жилой «термос». Температура внутри достигала пятидесяти градусов[50] и при плотно занавешенном входе сохранялась таковой по много часов, особенно если в иглу находились люди.

Сейчас завеса из невыделанной тюленьей шкуры была плотно закрыта. Однако чутье, которое руководило действиями Молниеносного, подсказывало ему, что ни собак, ни людей в иглу нет, – в воздухе ими не пахло. Снег был испещрен уже остывшими следами. Молниеносный подошел ближе. Все его инстинкты противились этому, и все же что-то влекло его к иглу. Три, четыре, пять… десять раз обошел он его вокруг и наконец остановился, почти касаясь носом закрытого входа. Он вытянул шею и, понюхав край завесы, ощутил запах мужчины, женщины и зверя, но вместе с запахом пришел какой-то звук. Молниеносный тут же вскинул голову и отпрянул, а глаза его засверкали. Он отбежал на сотню ярдов к самым свежим следам, а потом все же вернулся. Снова принюхался – и снова услышал тот же звук. Молниеносный вздрогнул, заскулил, щелкнул огромной пастью.

Сквозь поколения волков к нему пробивался зов существа, которое доверяло ему, играло с ним, любило его бессчетное количество лет еще до рождения Христа. Голос того, у чьих ног ложились собаки и кого они готовы были защищать во все времена. В темном иглу плакал ребенок!

Это было нечто новое для Молниеносного. Он слышал, как скулят и визжат волчата. Но этот плач был другим. Каждый нерв в его теле отзывался на него, как камертон на звучание струны. Плач озадачивал, манил, вызывал в душе странное беспокойство. Молниеносный отбежал в противоположную сторону и принюхался, пытаясь найти в воздухе хоть какую-то подсказку. Потом вернулся к иглу в третий раз. Обнюхал стены и снова остановился у входа. Внутри было тихо. Целую минуту Молниеносный стоял и прислушивался.

Затем плач раздался снова. Его узнала бы любая мать – и с белыми грудями, и со смуглыми, и с черными. То был голодный плач младенца. В этом диком пристанище на самом краю земли он звучал точно так же, как звучал бы в особняке миллионера за две тысячи миль отсюда. То был древний как мир плач, не претерпевший изменений за много тысяч лет, не зависящий от расы и религии, плач, знакомый всем на земле – от Дальнего Востока до крайнего Запада. Господь сделал его понятным каждому сердцу. В горестном этом крике слышалась тоска по матери, по дому и любовь – и Молниеносный заскулил в ответ.

Будь здесь Скаген – Скаген, знакомый с младенцами и детьми, – он бы вошел в иглу. Могучий пес лег бы в темноте рядом с этим созданием, взывающим о помощи, и сердце его затрепетало бы от обожания и восторга, когда крошечные пальчики зарылись бы в его шерсть и утешившийся малыш принялся бы гулить и лепетать.

Дух Скагена говорил в теле Молниеносного, когда тот стоял перед тоннелем. Дух этот стремился внутрь. Спустя почти четверть века он вновь хотел ощутить прикосновение детских ручек, услышать тихое ребячье воркование, лечь поближе к крошечному, беспомощному существу, которого Вершитель Судеб предназначил быть его хозяином и божеством. Но дух встречал сопротивление в теле, рожденном в результате смены не одного поколения волков, а потому не подчинявшемся этому духу.

Молниеносный чувствовал зов, но не мог на него ответить. Сохранившееся в нем собачье начало требовало выхода, но его действиями руководили кровь и повадки дикого волка, и, хотя частица его души рвалась туда, в иглу, тело из плоти, крови и мышц не позволило свершиться чуду, которое обратило бы его в Скагена.

Он беспокойно кружил рядом с иглу, пока плач не смолк. Но даже тогда ему не захотелось продолжить странствия. В нем на удивление быстро пробудился собственнический инстинкт. В этой котловине под звездами и луной нашлось нечто большее, чем хижина белого человека. Оно не давало ему уйти, скрашивало одиночество, щекотало нервы. То был не образ младенца – Молниеносный никогда не видел детей, – а вечная как мир, отчаянная, голодная мольба о помощи. Он не мог отождествить этот звук ни с чем. Тот был для него загадкой, так же как и «человеческие» голоса, что слышались в завываниях ветра. Странный звук притягивал его словно магнит, усыпляя в нем бдительное звериное начало, удерживая его возле иглу.

Долгое время Молниеносный бесцельно бродил по равнине. Следы человека и собаки, коими был испещрен снег, ничем не пахли. Человек, увидевший иглу, сразу бы понял: что-то случилось. Температура внутри опустилась почти до нуля. Младенец умирал от голода.

Молниеносный ощутил надвигающуюся угрозу так же, как час назад предчувствовал теперешние события. Однако на этот раз предчувствие было еще сильнее и отчетливее. Теперь он вел себя осторожнее. Постоянно прислушивался. Принюхивался к воздуху, потом – к остывшим следам. Само присутствие иглу никак не укладывалось в его картину мира. Однако близость иглу вызывала в нем растущее удовлетворение, и он не раз ложился у входа, но не для того, чтобы отдохнуть, а чтобы ждать и наблюдать. Это было его иглу, и в то же время он чувствовал непрочность своей власти над ним. Что-то должно было произойти, и Молниеносный был готов как убегать, так и сражаться.

Он отошел чуть дальше – к краю ледового утеса, нависшего над морем. Что-то подсказывало ему, что опасность придет не с моря, и он настороженно вглядывался в озаренную звездами мглу. Ветер ему не благоволил – он теперь дул