Александр Барченко - Из мрака

Генерал де Марелль шумно поднялся с дивана, опёрся тяжёлой ладонью о письменный стол.

— Cher maître![5] Однако, того… позвольте и мне. Это, знаете, такая чертовщина выходит.

Генерал грузно ввалился в кресло, оставленное дочерью, тщетно старался поймать головку микрометрического винта.

— Rien ne va…[6] Ах, чёрт, в самом деле любопытно. Живая, изволите говорить, клетка? Вуаля! Живая, а лежит себе смирно. Да, много есть, друг Горацио… Как это бишь?

Генерал с почтительным выражением повертел в руках проволочный остов, помычал неопределённо: «А… гм-м…» Внезапно, осенённый сопоставлением, повернул своё массивное туловище в сторону хозяина так, что жалобно треснуло кресло.

— Cher maître! Знаете, что пришло мне в голову? Вы утверждаете, что вся эта мерзость живая. А? Ну а золото? Тоже металл. Презренный и прочее. Стало быть, страсть к этому металлу можно объяснить.

Доктор перебил:

— Профессор Осмонд и Остен, чтобы узнать, живёт ли золото, обернули золотой цилиндр свинцовой пластинкой. Золото… проросло металл; тончайшими нитями-жилками оно внедряется в олово…

— И в душу? Хо, хо… — генерал расхохотался сам своему каламбуру. — Знаете, драгоценнейший, ну вас совсем. Вас послушать, купоны остричь рука не поднимется. Чикнешь ножницами, а они заплачут. К чёрту коммерцию. Завтра записываюсь в студенты.

Эме де Марелль придвинула к столу шезлонг, устроилась в нём, закинув под голову руки, вся одетая призрачной полутенью абажура, молча мерцала большими разгоревшимися глазами.

Маленький Джек, молча всё время ютившийся в углу большого дивана, зашевелился, сказал своим странным, будто подслушивающим голосом:

— Всё это давно знал… Учитель.

Из шезлонга прозвучало низкое контральто:

— Доктор. Вы слышите?

IX

Что-то словно толкнуло доктора при звуках этого голоса. Обернулся к шезлонгу и отступил поражённый.

Поразительное сходство. Сходство, не бьющее в глаза, почти незаметное с первого взгляда, но тем более разительное теперь, когда удалось уже его усвоить.

Порылся на письменном столе, достал из-за груды брошюр и тетрадей кожаную рамку, пригляделся, снова перевёл глаза на стройную фигуру, сидящую в шезлонге.

— Но вы же вылитый портрет, мадемуазель. Не понимаю, как мог я не заметить раньше.

Доктор передал фотографию Гумаюн-Сингу. Индус с улыбкой кивнул головой, внимательно поглядел на девушку, сказал:

— То, что называют внутренним сходством… И голос. Особенно голос.

Эме де Марелль уже вскочила с шезлонга, стояла у письменного стола.

— Доктор. Вы меня интригуете… Ах, это Джемма. Бедная Джемма… Это я давно уже знала. В Париже нас часто принимали за сестёр. Бедная девочка. Ай, кто это? Доктор, а это кто, не секрет?

Генерал де Марелль принял из рук Гумаюн-Синга фотографию, долго, отставив подальше, к свету, изучал старчески дальнозоркими глазами смуглое женское лицо, печально улыбавшееся из рамки. Помычал неопределённо:

— Да… гм-м… Не нахожу. Возможно, весьма отдалённое.

Поставил рамку на стол, бросил беспокойный, даже чуть-чуть суеверный взгляд на разрумянившееся личико дочери. Генералу, должно быть, не улыбалось сходство дочери с подругой, погибшей такой трагической смертью. Эме де Марелль стояла теперь у стола с другой, такой же кожаной рамкой в руках. Жгла доктора вспыхнувшими от любопытства глазами, настойчиво спрашивала:

— Доктор. А это кто? Это бестактно с моей стороны, но я не отстану. Кто это… такие глаза…

Доктор почему-то медлил ответом.

— Это офицер… или чиновник? — догадывалась Эме. — Костюм с металлическими пуговицами и, потом, эти петлицы. Почему вы не хотите сказать?

Из рамки на неё глядело очень худое, с выдавшимися скулами мужское лицо.

Лицо некрасивое, блеклое той преждевременной блеклостью, что накладывала на молодые черты напряжённая работа мысли. Была особенность в этом лице. Можно было часами глядеть на портрет и, отойдя, тотчас забыть все черты — нос, и рот, и овал лица. Но лоб и глаза навсегда внедрялись в память. Лоб высокий, классических линий, под прядью непослушных, должно быть мягких, волос. И глаза даже здесь, на портрете, обесцвеченные однотонной передачей, будто прокалывали картон, вызывали в представлении странную мысль, будто смотрят они не с матового листка шероховатой бумаги, а откуда-то сзади, издалека, из глубины, которую страшно измерить.

Доктор ответил наконец:

— Нет, это не офицер. Это студент, русская форма. Он тоже… умер. Он работал под моим руководством.

— Умер?

Доктор ответил со странной запинкой:

— Да, погиб и для жизни и для науки. Я так много ждал от него.

Эме де Марелль улыбнулась полушутливо, полугрустно.

— Мне не везёт. Я могла бы влюбиться в человека только с такими глазами.

Беспокойный ревнивый блеск вспыхнул в печальных глазах маленького Джека. Мальчик протянул худенькую смуглую руку, долго пристально разглядывал портрет. С настойчивым немым вопросом поднял глаза на доктора, сказал, будто припоминая, глядя в темноту остановившимся, отсутствующим взглядом:

— Разве он умер? Я часто встречался с ним там.

Эме с любопытством окликнула:

— Джек, что вы хотите сказать? Где это «там»?

— Там… Там, где со мной говорит учитель.

Девушка с беспомощным видом уставилась на доктора.

— Я не понимаю его. Мне так бы хотелось знать.

Доктор сказал уклончиво, обращаясь к Джеку:

— Там ты мог видеть отошедших, Джек.

— Он не отошёл ещё, — настойчиво возразил ребёнок. — Учитель сказал мне, как различать. Он не отошёл, сэр. Зачем неправда?

— Не будем говорить о нём, Джек, — сказал доктор. — Простите, мадемуазель, это очень тяжёлое воспоминание.

Джек заговорил упрямо, словно прислушиваясь к чему-то, не моргая широко раскрытыми, остановившимися глазами:

— Он не отошёл. Я видел его, вижу… Ему тяжело… Очень тяжело. Он теряет рассудок…

Доктор заметно вздрогнул. С побледневшим сразу лицом, пальцами правой руки сделал быстрый, трудно уловимый жест на уровне расширенных глаз ребёнка.

Джек очнулся, сморгнул, обвёл всех недоумевающим взглядом, сказал, увидав у себя в руках кожаную рамку:

— Какое лицо… Я встречал его где-то. Кто это, сэр?

Доктор мягко, но настойчиво отобрал у него рамку.

— Очень может быть, Джек. Мы были с ним вместе в Мадрасе два года назад.

Доктор внимательно пригляделся к ребёнку, сказал, задержав на минуту свою руку на его гладко причёсанной голове: