Александр Барченко - Золото

Друзей у него много. Но из всех этих друзей он, универсант, дворянин, человек безукоризненного воспитания, от чистого сердца назвал бы друзьями лишь мужика-кучера Кирьяна да старика рассыльного, бескорыстно и беззаветно преданных своему барину; перед талантом его они благоговели и в широкой отзывчивости его в хорошую минуту имели случай не раз убедиться.

А товарищи капиталисты, инженеры, промышленники, «отцы города»… Карновский знал этих людей, их дружбу, в тяжёлую минуту.

Голова? Милейший Евгений Христофорыч, так горячо вступившийся за него перед прокурором? Но Карновский знал, что Евгений Христофорыч на самом деле был лишь «руками» и «языком», а головой была его супруга, сухая и злобная Екатерина Варфоломеевна, кокетство которой в своё время было отвергнуто Карновским.

«Головиха меня съест, — мелькнуло в голове, и тотчас вылезла мысль: — Без тётки не обойтись!»

Карновский знал, что стоит ему сегодня телеграфировать в Петербург всего три слова: «Согласен. Женюсь на Тамариной», — и тётка, ответившая категорическим отказом на его отчаянное письмо, не медля ни минуты, телеграфом же переведёт на отделение государственного банка не сорок, а восемьдесят тысяч. Она знает, что он лучше пустит себе пулю в висок, чем не сдержит своего слова. Но…

В этом «но» теперь заключалось всё, от чего зависело будущее.

Пять лет тому назад, когда Карновский приехал сюда из Петербурга в числе членов комиссии, снаряжённой местным заводским управлением для исследования естественных богатств отдалённой части уезда, он познакомился, между прочим, с семьёй учителя гимназии Закржевского. Знакомство перешло постепенно в дружбу, которая ещё упрочилась с приездом свояченицы Закржевского, только что кончившей одну из петербургских гимназий.

Занятый планами о карьере и состоянии, Карновский в то время уделял вообще мало внимания женщинам. Железная дисциплинированная воля защитила его от увлечения и в этом случае. Зато когда пять лет спустя он, добившийся положения, ворочавший капиталами, снова столкнулся у Закржевского с Надеждой Николаевной, приехавшей отдохнуть после окончания педагогических курсов, когда он снова встретил взгляд её синих глаз под сросшимися густыми бровями, услышал её мягкий, низковатый ласкающий голос, — он понял, что всё это время её образ толкал его вперёд на пути жизни не меньше, чем жажда наживы.

Но как ни странно, Надежда Николаевна, в своё время с застенчивостью подростка обнаруживавшая привязанность к молодому скромному геологу, теперь, выросши в женщину, открыто сторонилась блестящего талантливого дельца с огромной будущностью, как характеризовал Закржевский приятеля, — и Карновский чувствовал, что её отношение не обычный приём кокетства.

Впрочем, время лучший помощник в этих случаях. В особенности здесь, где на фоне тусклой провинциальной жизни его фигура выступает особенно ярко. Не толстяка же Волынцева ему, в самом деле, бояться! Пускай торчит у Закржевских. Только скуку нагонит!..

Карновский презрительно усмехнулся, представив себе коренастую, в потёртом костюме, фигуру своего соперника, учителя Волынцева. Самодовольно расправил он свои шелковистые вьющиеся усы и фатовским движением взбросил на тонкий породистый нос золотое пенсне.

Впереди узкая лента дороги пряталась под плотно сдвинутыми вечерним сумраком стволами деревьев. Падь задёрнуло плотным туманом, и казалось, из самой глубины его, как только повернули за утёс, вырвался и повис в воздухе чёткий и дробный топот.

— Навершной катит! — заметил Кирьян, подбирая вожжи.

— Кого Бог несёт? — подозрительно поджал губы рассыльный. — Казаки в одиночку не ездят.

— Место глухое! — поддержал кучер.

Карновский молча расстегнул свой балахон и переложил в наружный карман браунинг.

— В случае чего, ваше превосходительство, вы мне двустволочку вашу передайте! — преважно сказал Тимофей. — У кучера руки заняты.

— Пустяки! — возразил Карновский. — Наверное, с приисков либо на телеграф… От города отъехать не успели.

— В прошлом году у самой заставы слепые артельщика зарезали, — прошамкал Тимофей. — Однако Бог милостив.

Кирьян осадил лошадей, и почти в ту же минуту у самой дуги вынырнула из тумана высоко задранная горбоносая голова серого маштака.

— Егорка?! — удивлённо окликнул Кирьян.

Скуластый приземистый малый, в верблюжьем бешмете и сбитой на затылок старой мерлушковой шапке, сразу осадил маштака на задние ноги, сунулся с разгона носом в гриву и, комочком слетевши с седла, бросился к тарантасу.

— Нашего барина… везёте? — испуганно прохрипел скуластый курьер.

— Знамо, нашего, протри шары… Ай с утра спятил?

Малый торопливо расстегнул бешмет, вытащил серый измятый конверт с подмокшим от пота адресом и протянул Карновскому:

— Ваше превосходительство, господин дилехтор! Вам приказано представить. Пётр Петрович, доверенный ваш, отправил. Лошадь, говорит, загони, а чтобы нынче до вечера письмо у барина было.

— Однако что такое стряслось? — тревожно шамкал с козёл старик рассыльный. — Ты толком-то барину расскажи, чалдон заимочный!

Карновский быстро распечатал конверт. Брови его внезапно поднялись так высоко, что пенсне соскользнуло с носа. Он быстро надел его снова и впился в письмо глазами. Страшная бледность покрыла его лицо. Видно было, как дрожала рука.

— Святители-батюшки! — испуганно прошептал Тимофей.

Карновский оторвался наконец от письма. Всё ещё бледный, он молча поднял голову и уставился широко раскрытыми глазами куда-то вперёд, поверх голов тяжело молчавших людей. Глухо брякали бубенцы на ошейнике переступавшей с ноги на ногу пристяжной. Высоко в воздухе, в той стороне, где в тайге пряталось озеро, висели звенящие нежные звуки: должно быть, летела стайка больших куликов.

Карновский взглянул на Тимофея и сказал спокойным и тихим голосом, под которым наблюдательному человеку легко было бы угадать целую бурю, закипевшую внезапно в душе дельца:

— Тимофей! Ты верхом ездить не разучился?

— Никак нет! — ответил рассыльный, с удивлением улавливая в голосе барина радостные ноты.

— Егор! Переседлай правую пристяжную своим седлом! — обратился Карновский к нарочному.

Тот бросился тотчас отвязывать постромки. Служащие знали, что директор не любил повторять своих приказаний.

Карновский, не обращая больше внимания на своих спутников, достал из-под сиденья тарантаса изящный кожаный, усыпанный монограммами портфель и достал оттуда чистый лист и дорожную чернильницу.

Обмакнув перо, он принялся что-то быстро писать, время от времени заглядывая в письмо, переданное нарочным.