Альберт Цессарский - Чекист

Митя не ответил. Он заранее решил быть сдержанным, чтоб показать, что не мальчишка.

К ним подошли человек пять — по виду заводские ребята.

Митя передал Сашины слова.

— Неудача! — весело сказал Петр, точно он именно этого ожидал и это очень хорошо. — Пошли к школе.

Обойдя сад, они свернули на узкую улочку Бежицкой окраины, повернули направо, потом налево. Петр в своей короткой гимназической куртке широко шагал впереди, нелепо, не в шаг размахивая длинными руками.

У низкого деревянного здания школы Петр остановился.

— Спрячьтесь в тень, сейчас приду, — и скрылся во дворе.

Митя слышал, как Петр постучал, как скрипнула дверь. Женский голос сказал что-то, и дверь захлопнулась. Заводские ребята, держась кучкой в стороне, искоса поглядывали на Митю, тихо переговаривались. Прислонившись к стене, Митя с видом полнейшей незаинтересованности смотрел себе под ноги и мучился от уязвленного самолюбия. Но вот от группы заводских отделилась щуплая фигурка в большом, сидящем на ушах картузе и приблизилась к Мите. И только теперь он разглядел, что это брат Таи, Тимоша, подручный в сталелитейной мастерской.

Отец его, Иван Сергеевич Простов, работал помощником у Митиного отца. Однажды, месяца три назад, на заводе что-то не поладилось с литьем, и отец послал Митю срочно вызвать Ивана Сергеевича в мастерскую. В крошечном домике Простовых на Мценской улице он и увидел тоненькую девушку с удивленными синими глазами. А так как для Мити то была пора, когда он терзался вопросом о смысле жизни, приходил в отчаяние от неизбежности смерти, пытался понять бесконечность и пугался бездонного ночного неба, когда он презирал женщин и испытывал к ним первое смутное влечение, короче, так как Мите недавно исполнилось шестнадцать лет, — он стал писать стихи, стихи о синеглазой Тае. С тех пор, куда бы он ни шел, всегда самой короткой оказывалась дорога через Мценскую улицу. И частенько над забором, засаженным густым колючим шиповником, показывалось некрасивое, просвечивающее синевой, худое лицо Тимоши, и два широко раскрытых глаза с любопытством следили за Митей. Кроме глаз, ничего общего с сестрой у Тимоши не было. Завидев его, Митя обычно прибавлял шаг и отворачивался. Ему казалось, что Тимоша, хоть и младше на год, все отлично понимает и посмеивается над ним.

Поэтому сейчас, когда Тимоша выступил вперед, Митя насторожился, ожидая каверзы, готовясь к отпору. Тимоша уставился на него темными впадинами глаз и неожиданно, тихо, с каким-то сдержанным страданием сказал:

— Митя, а Митя, давай дружить. Хочешь?

Это прозвучало так жалобно, что Митя порывисто пожал ему руку.

— Давай, Тимоша!

Подошли остальные ребята. Кто-то шепотом стал рассказывать, что по заводу теперь целые дни шныряют шпики, а вчера рабочие избили мастера за доносы. Митя жадно слушал. Он еще ни разу не бывал на заводе, и отец почти никогда ничего не рассказывал. Приятно, что ребята не таятся. Когда Петр вернулся, Митя чувствовал себя уже легко и просто.

Петр легонько потянул его за рукав, сказал улыбаясь:

— Сегодня тебе будет первое задание. Не сдрейфишь?

— Сделаю! — жарко ответил Митя.

Петр вынул из-за пазухи пачку листовок.

— Товарищи! Царь приезжает послезавтра. Все готовятся. И мы со всеми. Ясно?

Заводские привычно быстро прятали листовки кто в сапог, кто под рубаху, молча, по-деловому кивали и расходились в разные стороны.

Оставшись вдвоем с Митей, Петр не сразу дал ему листовки.

— Ну, Митя, главное — осторожность. Дома спрячь так, чтоб никакая собака не нашла. А завтра ночью разбросай по дворам на Церковной и Брянской. Не напорись на полицию. Напорешься — постарайся выбросить. Не удастся — скажи, нашел на улице, несешь сдавать в часть. Никого и ничего ты не знаешь. Пугать будут. Может, стукнут разик. Вытерпишь?

В эту минуту Мите даже хотелось, чтоб его схватили, пытали. Он доказал бы ребятам, что не напрасно они приняли его. Пряча на груди холодные чуть влажные листки, он с увлечением говорил:

— Слушай, Петя, надо что-нибудь особенное сделать! Придумать бы такое... Хочешь, я на вокзале красный флаг вывешу?

Лицо Петра сразу стало хмурым.

— Игрушки!.. Мы готовим подарок посерьезнее.

И вдруг, с силой схватив Митю за руки, стиснув зубы, с искаженным от ненависти лицом Петр прошептал:

— Мы убьем его послезавтра. Слышишь, убьем!

Горячая волна ударила Мите в грудь, в голову. Убить царя! Значит, Фиеско, декабристы, Каракозов — это не только прошлое, это живет и сейчас, рядом, в таких, как Петр... Мите захотелось обнять и расцеловать его.

— Здо́рово! Здо́рово, Петя!.. И ты сможешь сам? Своей рукой?

— Если б мне только доверили! — воскликнул Петр. — Четыре года назад они повесили моего отца. Мы писали прошение на помилование. Он сам, своей рукой подписал: «Отклонить». Ты думаешь, дрогнула у него рука? И у меня не дрогнет.

— Как же вы это сделаете?

Петр не ответил. Поджав губы, задумался. Ястребиный профиль его остро рисовался в лунном свете. Митя с уважением смотрел на него, не решаясь прервать молчание. Наконец, стряхнув оцепенение, Петр вздохнул, с глубоким убеждением произнес:

— Этим выстрелом начнется эпоха свободы, Митя!

И, не прощаясь, пошел прочь, ссутулившись и смешно болтая руками.

В начале марта 1915 года директору Бежицкого паровозостроительного завода Глуховцеву из Петрограда сообщили о предстоящем высочайшем посещении завода. Правление акционерного общества стремилось получить крупный заказ на артиллерийские снаряды, и Глуховцев сразу оценил значение приезда царя. Предвкушая огромные барыши, правление ассигновало на организацию встречи четыреста тысяч рублей.

Однако директора тревожило настроение рабочих. Дороговизна росла с каждым днем. В заводских лавках, пользуясь случаем, продавали заплесневелую, слежавшуюся муку, которую австрийские военнопленные на заднем дворе дробили молотками. Заработки падали. Свои люди доносили, что рабочие поговаривают о забастовке.

Малейшее волнение рабочих в присутствии государя могло подорвать его доверие к Обществу и сорвать заказ.

И Глуховцев вызвал из Брянска уездного жандармского ротмистра. Вечером 10 марта он принял его у себя дома.

Старый для своего чина, в потертом мундире, ротмистр чувствовал себя неловко в роскошном директорском кабинете. Плотный, представительный Глуховцев, чье холеное лицо выражало как будто одни только высокие, духовные интересы, встретил жандарма с холодной вежливостью и тщательно скрываемым презрением. Глядя в окно и пощипывая аккуратно подстриженные усики, он не спеша начал: