Оксана Гринберга - Свободные звезды

— Посмотрите на девочку, в ее возрасте ей надо иметь друзей! — заводилась бабушка.

— У нее есть все, что нужно, — отвечал отец. — У нее есть главное — семья.

Я была с ним согласна. У меня были папа, деда и бабушка. А еще друг — Дымок. Когда мне исполнилось девять, дед принес из леса маленького рысенка, оставшегося без матери. Я выходила его, выкормила молоком из бутылочки. Когда Дымок был маленький, спал в моей кровати. Затем, когда подрос, мы выпустили его в лес, но далеко рысенок не ушел. Бегал везде за мной, и мы даже охотились вместе. Бабушка смирилась с его существованием, когда однажды он положил у дверей ее комнаты зайца. Знал, чем подкупить ее неподкупное сердце.

— Все это ваши тренировки! — иногда ворчала она, смазывая лечебной мазью мои синяки и царапины. Правда, на мне заживало все быстро. Папа говорил, даже слишком, и если попаду к врачам, меня разрежут на опыты. — А эти твои страшные зеленые человечки… Артем, прости, но это глупости!

Я не знала, каких зеленых человечков боялся отец. Он не рассказывал, а они ни разу не появились. Перерыла книги — у нас была большая библиотека, в которой я пропадала по вечерам после тренировок и хозяйственных дел, когда дед с бабушкой пили чай с вареньем и смотрели старенький телевизор, а отец курил на улице, уставившись в звездное небо.

Я любила книги, но, сколько ни искала про зеленых человечков, нашла только про лилипутов и еще про лунных жителей из «Незнайки на Луне». Все равно ждала врагов во всеоружии — с охотничьим ножом под подушкой и Дымком в ногах. Винтовку брать в кровать не разрешали, и меня это очень расстраивало.

Отец тоже всегда был начеку, да и дед не терял бдительности. Они тренировали меня на пару. Отец в юности был чемпионом области по рукопашному бою. Пошел в армию, воевал в «горячих» точках. Был ранен, вернулся в родные края. Сторонился людей, никогда не рассказывал о службе. Затем появилась я. Нет, наверное, сначала была мама. Мама пропала, а я осталась. Наверное, чтобы со мной ничего не случилось, он научил всему, что знал. Дед тоже внес свою лепту — стреляла я хорошо, отчего он кивал одобрительно, говорил, что в семью пошла.

Когда бабушка умерла — у нее оказалось слабое сердце, — меня все‑таки отправили в школу. Сразу в четвертый класс. Отцу удалось подделать медицинскую карту, хотя врачей вживую я не видела, и договориться с администрацией школы, в которой бабушка когда‑то преподавала. Я тут же доказала, что уровень домашнего образования на порядок выше того, что знали дети в моем классе. За что и получила. От отца.

— Не высовывайся, Машка! — сказал он вечером после того, как рассказала о школьных успехах. — Они должны думать, что ты — такая же, как все.

— Но Ромка Морозов — идиот! Ты уверен, что мне надо быть такой же, как он?

— Маша, — вздохнул отец, — притворись нормальным ребенком. Не показывай, что умеешь или знаешь больше, чем другие. Не хвались, что сильнее. Наблюдай за врагом, изучи его, узнай слабые стороны.

–

Они мне не верят, — пожаловалась отцу через несколько дней. — Ромка сказал, что я — отмороженная. И еще — странное слово — фрик. Не фриц, деда, не фриц…

На четвертый день мы с Ромкой подрались. Он постоянно издевался надо мной — от рождения у меня был смуглый цвет лица, словно все лето загорала под жарким солнцем. Странный загар не сходил даже зимой. Морозов сказал, что моя мама — китаянка. Я промолчала. Он был не прав — у китайцев узкие щелки карих глаз, а у меня — нормальные, синие, да и волосы светлые. Точнее, золотистые.

В общем, в отместку, что не поверила, попытался приложить портфелем по голове. Увернулась. Удар в ухо, и местный хулиган прилег у моих ног. Причем надолго. Если точнее — пролежал две недели дома с сотрясением мозга. Ох и досталось же мне! С директором и завучем беседовал отец, и скандал замяли. Дома папа сказал, что меня чуть не отчислили. Затем мне попало от него по полной программе. Бегала полночи — два раза до Малаховки и обратно. Отжималась, пока не упала лицом в холодную сентябрьскую грязь, подвывая от собственного бессилия. И это было лишь начало…

После того происшествия я притворялась намного старательнее. Семь лет в школе, затем, по привычке, продолжила в университете. Настолько вжилась в роль серой мышки, что, кажется, и стала такой. Училась на «отлично», подруг близких не завела. От мальчиков шарахалась, хотя они не давали проходу. Длинные волосы и высокая спортивная фигура не выходили из моды, подозреваю, уже какое столетие. Как и всегда, как и сегодня. Ох уж этот Ромка Морозов!

Машина приближалась. Я прижалась к обочине, вытянула руку. Свет фар ослепил, но вскоре разобралась, что на заснеженной дороге навстречу резво катил старый молоковоз. Даже не видя цвета, знала: голубая кабина, желтая цистерна. В Малаховке был молокозавод, вот они и бегали недовымершими мамонтами.

Машина, скрипнув тормозами, заскользила по подмороженной дороге. Остановилась в трех метрах от меня, приглашающе моргнула фарами. Я не заставила себя ждать, поспешила в кабину. Долгий бег согрел, но как только остановилась, мороз полез под куртку, кусал сквозь лыжные штаны, морозил ноги, холодил щеки.

Дернув дверную ручку, оказалась в теплом царствии табачного дыма, плакатов полураздетых девиц в бикини, которые никак не вязались с сугробами за окном. Над всем этим властвовал усатый водитель лет пятидесяти. У приборной доски горела небольшая лампочка. Рядом — пластмассовая собачка так же, как и хозяин, недовольно качала головой. Водитель окинул меня взглядом, фыркнул неодобрительно, приказавзакрыть дверь.

— Ну поехали, красавица! — произнес мужичок.

Я сразу и не поняла, к кому обращался: ко мне или к машине. Дернула старый ремень безопасности, разыскивая, где замок. Наконец, нашла среди кучи старых тряпок, кокетливо прикрывавших поржавевшую монтировку.

Тут молоковоз дернулся и заглох. Водитель выругался ничего себе так живописно, обвинив «искру», что она опять ушла к такой‑то матери. Наконец, после нескольких попыток, когда стартер крутился вхолостую, беглянка смилостивилась и вернулась. Машина, чихнув на сибирском морозе, завелась.

— Как зовут‑то? — спросил у меня водитель.

— Ма — маша! — ответила ему. В тепле голосовые связки меня подвели.

— Мамаша? — удивился он.

— Да Маша я, Маша! Замерзла только…

— И куда же ты, Маша, собиралась в новогоднюю ночь?

— В Малаховку. Подкинете? — с надеждой спросила у него.

Он кивнул, и я возликовала. Как и думала, спешил на молокозавод. Коровам, однако, все равно — Новый год на дворе или Пасха, они изволят доиться в любые праздники.