Сергей Гомонов - Душехранитель

— А неужели тебя это интересует?

— Нет. Это для энциклопедии.

Между ними состоялся безмолвный диалог, к которому Ал из соображений приличия не прислушивался. Ормона покинула их.

Ал разглядывал глиняные фигурки на стеллажах в большом зале для гостей.

— Я не о жене. Танрэй я могу отдать столько, сколько потребуется…

Сетен плеснул вина в сверкающие бокалы:

— Это потому что ей не требуется. Танрэй сама отдает тебе, а ты уже и не замечаешь подарков…

— Да… — грустно усмехнулся Ал, склоняя красивую черноволосую голову. — Наверное, ты прав…

— Ведь хорошо, когда все сидят на привязи, все под присмотром…

Ал оглянулся. Сетен легким движением отбросил от лица волосы. Сейчас, в сумерках, его безобразие скрашивалось таинственным светом, льющимся из просторных округлых окон. Мужчины теперь были почти похожи — северянин и южанин…

Все стало неправильно в их жизни. Свободного волка приходилось запирать в четырех стенах (вот тоже нонсенс — угловатые помещения; Ал никак не мог привыкнуть к новой архитектуре), жена добровольно обрекла себя на общение с людьми, которые вытягивали из нее силы, предназначенные не им…

— Интересные фигурки, — заметил молодой человек, беря бокал.

— Ты находишь?

— Ну да. Откуда они?

— Так… развлекаюсь на досуге… Знаешь, братишка… А неплохо бы нам вспомнить былое…

— Это как?

— Помнишь праздник Теснауто у нас, в Эйсетти?

— Конечно! Но там столько сложностей!

— Зачем соблюдать все условности? Гвардия для охраны порядка в многолюдных сборищах у нас есть, до Теснауто еще целых три цикла Селенио… Остается лишь подрядить на это дело Кронрэя и его помощников — они справятся с постройкой павильона и ассендо нужных для этого размеров. Можем ведь мы повеселиться хоть раз за пять лет…

— Ты — за больший период… — Ал сел напротив друга. — Слушай, а ты помнишь Теснауто третьего Саэто?

— Да. И Саэто тогда светил ярче, и ночь была чернее…

Корень орийского слова «саэт» имел сразу несколько значений: в мужском роде к нему добавлялось окончание «о», и тогда «саэто» становилось понятием «светило», «солнце»; в женском роде — «саэти» — слово обозначало «мечту»… Присоединялись еще и окончания-дифтонги, и трифтонги, то есть сочетания гласных наподобие «оэ», «эо», «оуэ». В таком случае слово превращалось в глагол или наречие и носило совершенно иной смысл: «тосковать» или «грустно». У предков была поговорка: «Трудна судьба у девушки по имени Мечта, но если найдет она в себе силы преодолеть препятствия, то светел будет ее удел, как Солнце».

— Я забыл… сколько тебе сейчас лет, Сетен?

— Сорок один, братишка… Сорок один…

— А ты как будто вчера принес мне на ладони новорожденного Ната и сказал, что это — сын моего первого волка…

Тессетен задумчиво съехал в кресле, откинул голову на валик, уставился в потолок:

— Да… И тогда мне было двадцать два…

— Забавно: почти двадцать лет — как вихрь… Да?

— Еще спроси об этом у Паскома!

Они засмеялись.

— Что происходит с Ормоной, Сетен?

— А что происходит с Ормоной?

— Она словно не в себе. Я и прежде не понимал ее, а теперь… Впрочем, прости, прости.

Тессетен небрежно отмахнулся:

— Чепуха. Нам ее и не понять. Избавь Природа нам ее понять — это я тебе уверенно говорю.

— Ты что-то скрываешь об Оритане, Тессетен. Я понял это еще тогда. Вы с Паскомом что-то узнали, когда ездили на родину. Неужели так все плохо?

— Ты себе и не представляешь, братец.

— Так расскажи!

— Не стоит.

— Сетен, это уже мне решать! Ты два года как стал… таким, каким стал. Я вижу. Говори, довольно уже молчать! Ни к чему эти тайны…

Экономист повернул лицо к Алу, испытующе оглядел друга. По краешку стола ползла муха, и Сетен быстрым щелчком незримого ледяного посыла смёл ее прочь:

— И как только эти дряни сюда проникают?.. Не терплю насекомых… А ты смотришься на фоне моих уродливых статуэток. Контрастируешь. Из тебя получился бы недурственный идол, а дикари молились бы на твое изображение. Шучу… Два года назад на Оритане поднимался вопрос об ударах распада. По Ариноре.

В черных глазах Ала отразился ужас. Его тело напряглось, а рука тесно сжала бокал:

— И чем это закончилось?

— Не знаю: мы с Паскомом улетели. Но то, что мы все до сих пор живы, вселяет надежду.

— Может быть, как-то подключиться к коммуникациям?

— Ал, седые волосы украшают далеко не всех. Зачем лишний раз испытывать свою душу? Ей и без того несладко.

Ал вздохнул:

— Да… вовремя я успел оттуда уехать…

— Это уж точно, братишка! Совсем не исключено, что из-за твоей первой специальности тебя привлекли бы к разработке этой дряни. Я виделся со своими однокашниками, которые пошли по твоей стезе. И вспоминать не хочется.

— Наверное, им теперь не уехать оттуда…

— Даже не сомневайся. За ними надзор, как в древних казематах… Тесно нам, людям, на этом ветхом синем шарике… За пятьсот лет нас тут стало раз в пять больше. Вот и не сидится…

— За счет чего это все? Те же люди, те же «куарт»… Ума не приложу — откуда эти «в пять раз больше»? — Ал чертил на беломраморной столешнице символ Оритана и не глядел на друга.

— А ты об этом у Паскома спроси… Раскол, братишка, раскол. Вот как это объясняется. Количество, умаляющее качество. Когда прежде в семьях ори или аринорцев было больше двух детей? А посмотри, что происходит сейчас! Плодятся, как под завес времен… Когда это древние «куарт» аллийцев воплощались на диких территориях? Нет, впрочем, за десять тысяч лет такое случалось. Раза два. Потому и вошло в историю как великий парадокс: не тогда зачали, не ту силу вложили…

— Ты больше в этом разбираешься, Сетен… Для меня все это слишком сложно.

— Знаю. Потому и говорю. А вообще — хаос все это. «И отныне будет в жизни все прекрасно!»

Ал усмехнулся:

— «И отныне будет в жизни все прекрасно!» Да, пожалуй, для того, чтоб порадовать дух, стоит затеять Теснауто…

— Стоит, стоит… — Сетен устало сгорбился над столом, разглядывая свои руки с сухой, сильно загорелой кожей и узловатыми венами.

Не выдерживала и Танрэй. Вместо того чтобы отдыхать после работы, она теперь все чаще брала с собой Ната и в сопровождении кого-нибудь из учеников шла в горы либо к реке, где рисовала эскизы или что-то писала, время от времени отбрасывая за плечо золотящиеся в отсветах заката длинные волосы.

Набегавшись, Нат ложился поодаль, в траву, и слушал неуловимый для человеческого уха гул земли.