Мор Йокаи - Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта

— Слушай, Баран. Дальше ты с нами не пойдешь — давай ковыляй к Бердичеву со своей хромой ногой. Разведай там все хорошенько, потом возвращайся в пещеру Пресьяка — подробно расскажешь. Будем знать, с какими силами собираться — я хочу штурмом взять Бердичев.

Блистательный успех могилевского похода ослепил вожака разбойников. Три сотни его головорезов обратили в бегство две тысячи человек, из коих по меньшей мере тысяча имела оружие… и вот теперь он решился осадить и взять монастырскую твердыню.

Однако лучшего способа проникнуть в Бердичев, как с больной ногой, нарочно не придумаешь. Из дальних краев, даже из чужих земель шли туда убогие, калеки да хромоногие. По дороге к Бердичеву тянулись группа за группой — все стремились попасть в знаменитую чудотворениями обитель. Оборванцы хром-хром на костылях, кто чуть при денежках — на муле; крестьяне везли своих жен на телегах, люди именитые странствовали в золоченых портшезах; горожане путешествовали в запряженных быками повозках — все стекались в Бердичев.

Монастырь принадлежал белому духовенству и располагался на холме в живописной низине. Его окружали крепкие бастионы, а понизу тянулся ров, усеянный острыми кольями. У подножия холма бил теплый источник, что наполнял ров, а дальше вращал семь колес мельницы. В монастырь можно было попасть лишь через узкий подъемный мост. Бесчисленные паломники находили приют в небольшом селенье близ монастыря. Более сотни человек зараз не пускали даже в праздники — церковь не вмещала. Зато при скоплении народа служба шла целый день: сто человек в одни ворота входили, в другие выходили. Во дворе и на бастионах днем и ночью дежурила вооруженная до зубов стража: приглядывали также, не имеют ли при себе паломники оружия.

Бердичевский монастырь славился сказочными богатствами, не удивительно, что Медведь на него нацелился.

Алтарь из массивного серебра преподнес монастырю князь Станислав: на столе для причастия покоилась золотая пластинка, где была выгравирована чудесная история дарителя — графа Лещинского. Искрились и полыхали красочными огнями оклады икон, мозаики из драгоценных камней, золотые кубки, чаши, дароносицы; сияли карбункулами старинные венцы, обладатели коих имели, надо полагать, головы раза в два побольше наших; золото крестов едва мерцало из густо наложенных сапфиров и жемчугов, на серебряных пьедесталах высились фигуры, отлитые из золота, а какие часы поразительно искусной работы, и все ходили, били, звонили… и посреди всей этой помпезности и пышности — клюки и костыли чудесно исцеленных.

Когда я впервые очутился в этой сокровищнице, меня больше всего поразили сии атрибуты убожества: ах, с какой радостью оставил бы и я распроклятый колтук-денгенеги, что торчал, набитый монетами, у меня под мышкой.

И вдруг раздался хор. Не могу выразить, что я чувствовал во время песнопения. Забыл про золото и серебро, перестал прикидывать, сколько пудов здесь наберется: я не сводил глаз с иконы, а святой лик с алтаря всюду находил меня взором, словно читая в душе моей злокозненные, безбожные мысли и коря меня за это. Песнопение очистило меня, изгнав греховные помыслы, и никто из всего скопища калек и страждущих столь усердно не бил себя кулаком в грудь, никто не преклонял колен на мраморные плиты более истово, нежели я.

Когда служба окончилась, каждый подходил к настоятелю под благословение. Настоятель — старец с длинной седой бородой, напоминающий изображения бога-отца — каждой морщинкой своей излучал неизбывную доброту.

Нас предупредили заранее, что белые монахи не принимают ничего от паломников и лишь по отпущении грехов им жертвуют, кто сколько пожелает. Настоятель всех наделял благословением, не выпытывая, кто правоверный, кто еретик — пусть хоть еврей либо магометанин, — всех провожал с миром. Будь грехами отягощен или коварные замыслы лелеющий — поначалу ни один к исповеди не допускался, и лишь когда, раскаяньем просветленный, вновь приходил, исповедовал его настоятель и принимал дары.

Я покинул церковь в полном смятении, начисто позабыв, для чего меня послали. Даже и не подумал оглянуть наметанным глазом редуты, прикинуть число стражников, оценить огневую силу мортир: я ковылял вместе с другими паломниками, тихим голосом вторя мелодии молитвы. Так пришли мы к теплому источнику. Я разделся и вместе с остальными калеками погрузился в объемистую каменную чашу. Господ от простолюдинов здесь было не отличить.

Только вылез я из воды — недуг покинул меня, больная нога сгибалась и разгибалась по-прежнему.

«Миракулум! Чудо!» — возопили все, а я разрыдался как ребенок.

Господь не оставил меня! Не оставил, хотя я столько раз отрекался от него. Ибо нельзя столь тяжко оскорбить господа, чтобы не простил он, если душой обратишься к нему.

Я устроил костыль свой теперь уж не под мышкой, а на плече, и вернулся к настоятелю. Он узнал меня и кротко улыбнулся. Я преклонил колени и возжелал исповедаться.

И рассказал все без утайки: что я послан главарем гайдамаков разведать военную силу монастыря, что разбойники хотят взять штурмом Бердичев, пробив брешь в стене с помощью осадного орудия, что четыреста отчаянных головорезов не побоятся влезть на стены.

Старик выслушал мою исповедь и дал отпущение. А затем сказал:

— Возвращайся к тем, кто тебя послал, и расскажи обо всем, что ты здесь видел. Пусть приходят. А ты оставайся с ними, и если прикажут тебе обстрелять монастырь, выполни приказ.

— Но зачем же, святой отец?

— А затем, что успех залпа зависит от канонира. Стрелять можно по-всякому: и хорошо, и плохо. Лучше быть при пушке тебе, а не кому другому.

— Ладно. Я буду целиться небрежно.

— От тебя зависит, чтобы войско нам в помощь подоспело своевременно. Сможешь ли потянуть осаду?

— Постараюсь.

Для пущей убедительности оставил я настоятелю посох, что мне дал турок. Да и благодарность подвигла меня на это. Неужто жалко за чудом излеченную ногу посоха, набитого золотом! Так я и объяснил настоятелю.

— Хорошо, сын мой, — ответствовал святой отец. — Когда мы с твоей помощью избавимся от беды, я верну тебе деньги и дам еще кое-что подороже золота: путь к спасению души. И заступлюсь за тебя перед владыками сей страны, дабы смог ты жить честной жизнью и добрую славу себе снискать. А этот образок пречистой девы возьми для своей жены.

Духовно возрожденный, сердцем раскаявшийся вернулся я в пещеру Пресьяка. Однако там мне сразу же пришлось начать со лжи, чтобы заманить банду в ловушку. Гайдамаки встретили меня с ликованием, увидав здоровую ногу, и я объяснил, что некая ведьма поправила дело дьявольским заклинанием. Они охотно поверили. А скажи я, что это настоятельское благословение подействовало, — тут же навлек бы на себя подозрение.