Юрий Вознюк - Таежная одиссея.

Остановились мы у Калуева. Хозяин дома сейчас в отлучке. По рассказам Сузева, мужик он хороший, а вот жена у него — я бы повесился! Наше появление для нее подобно нашествию гуннов,

9 октября.

Вчера пошел на охоту и тут-то заказал себе не ходить в тайгу без топора. Ушел я километров за пятнадцать. Видел табун кабанов, но стрелять не пришлось. Время позднее — решил идти домой. Пока переваливал три сопки — солнце село. Получилось так, что вышел я на хребет, с которого видно деревню. Ну, думаю, все хорошо: пойду напрямик. Спустился с хребта, вышел на ровное место, но попал в болото. Думал, пройду, да так забрался, что и выбраться не мог, куда ни сунусь — везде по колено. Смотрю, лесок темнеет, я к нему, а там еще хуже — весь лес в болоте, что делать? Темно, ничего не видно... Выбираю большую кочку, вешаю карабин на ветку, облокачиваюсь на дерево и... спать, но какой может быть сон, когда на дворе середина октября, а я мокрый и ко всему без телогрейки.

Где-то в полночь вздремнул. Вдруг кто-то как дернет меня за ногу, я и шлепнулся в воду. Упал, и сердце зашлось от холода, поднялся — и того хуже: смотрю, от меня бежит волк! В переполохе забыл, куда и карабин дел! Тут уж не до сна. Так и простоял всю ночь на кочке. Утром кое-как выбрался из этого болота — ив деревню. Штаны порваны в том месте, где волк хватил, сам мокрый. Зашел к одному знакомому трактористу, отогрелся, поспал немного.

Вечер, перевода все нет. Сказал Сузеву, что пойду хребтами к бараку, но он отсоветовал.

...Идут десятые сутки нашего пребывания в Дерсу. Сегодня я настоял на своем: пошел в магазин и взял кое-что взаймы. Сейчас перееду Б. Уссурку, запрячу лодку и пойду к бараку».

Запись в дневнике заканчивалась оценкой моих намерений.

«...Он мне рассказал, что хотел идти по тропе в Дерсу. Тропа в Дерсу не ведет, она идет в Мельничное, а это километров восемьдесят. Без жратвы дело было бы дрянь!»

Когда через неделю я прочел дневник, то выразил сомнение относительно существования волка на болоте.

— Не приснился ли он тебе?—спросил я его.

— Допустим,— ответил Моргунов.— Но кто тогда порвал мои штаны?

В то время это показалось мне убедительным аргументом.

Пятнадцатого октября мы уходили с Перевальной. Уходили налегке, припрятав оставленные вещи. Если нам и не пришлось бы здесь жить, то приехать за вещами все-таки надо было бы.

День выдался пасмурным, изредка накрапывал дождик. Хоть был я в тот день и сыт, но ноги тащил с трудом. Димка на правах проводника легко вышагивал впереди, рассказывая мне о своем деревенском романе. Где-то на трети пути, в начале большой мари дождь пошел сильнее, марь стала быстро наполняться водой, и у нас промокли ноги и одежда.

Потом дождь перешел в мокрый снег. Идти стало еще труднее. Марь тянулась несколько километров, видимость исчезла, и мы шли больше по наитию, чем по ориентирам. Я почти выбился из сил, хотелось лечь прямо на землю, в кочки, в снег и спать, только спать. Наконец марь кончилась. По тайге идти стало легче, можно было отдохнуть под елью или пихтой, где на тебя не валил снег. Я несколько раз спрашивал у Димки, правильно ли мы идем, и он каждый раз отвечал, что правильно и точно. Часов через пять после начала пути он заявил, что скоро покажется Б. Уссурка.

— Вот за той сопкой,— показал Димка. Но час проходил за часом, оставались позади сопки, а Б. Уссурки все не было. Я заметил, что мы поднимаемся все выше и выше. Менялся характер тайги, каменистее становилась почва — мы взбирались на какое-то плато. Долиной реки здесь и не пахло. Я остановился и сказал об этом Димке. Он растерянно и беспокойно заметался. Я понял, что мы заблудились.

— Вот тебе и солнце на углу крыши!— в сердцах сказал я ему.

Начинало смеркаться. Мы были мокры, усталы — нужно было что-то предпринимать.

— Нет!— убежденно сказал Димка.— Мы где-то близко — Б. Уссурка должна быть рядом.

— Почему ты так думаешь?— спросил я.

— Не могу тебе объяснить, но я чувствую это. Пойдем обойдем косогором эту сопку,— предложил он. Я согласился. Мы обошли вершину сопки, и под нами в просветах деревьев открылась долина и блеснула Б. Уссурка. Димка оказался прав. Он не был больше робким новичком в лесу — он стал охотником.

Уже в потемках мы отыскали припрятанную лодку и, рискуя перевернуться, поплыли через Б. Уссурку. Неприятное это дело — переправляться ночью через стремительную реку. Течение вынесло лодку к небольшой деревенской мельнице на противоположном берегу. Темнота наступила настолько плотная, что в двух шагах ничего не было видно. У нас не было ни фонаря, ни факела, чтобы двигаться дальше, и мы решили зайти на мельницу. Старый мельник сидел за каким-то ремеслом. Увидев нас, он кошкой сиганул на чердак мельницы и захлопнул за собой люк. Мы не могли понять, в чем дело, и только после длительных переговоров, когда он спустился к нам, узнали, что были приняты за бандитов. Что и говорить — вид у нас был далеко не респектабельный: оборванные, грязные, заросшие, вдобавок вооруженные винтовками — мы и в самом деле смахивали на хунхузов.

Мельник сделал нам факел, дал керосин, и мы, освещая себе путь, зашагали по раскисшей дороге. Со стороны наше факельное шествие по деревне выглядело красочно и впечатляюще. Возле домов то тут, то там слышались голоса людей, которые умолкали при нашем приближении. Эскортируемые собаками, провожаемые любопытными взглядами, мы прошагали так через всю деревню. В доме Калуева нас встретили без всякого восторга. Сузева дома не оказалось. Я отказался от холодно предложенного чая и, уткнувшись в разложенные на полу тулупы, моментально заснул.

На следующий день над Дерсу разыгралась настоящая пурга. Воспользовавшись неожиданной передышкой, мы сходили в баню и привели себя в пристойный вид. С интересом рассматривал я в зеркале свою первую в жизни бороду. Рыжая, русая, черная — выглядела она омерзительно, и я без всякого сожаления ее сбрил.

К вечеру снег прекратился; перевода все не было. Имевшимися у меня деньгами мы рассчитались в магазине за Димкин долг и на следующий день решили уехать в Островной, расставшись с гостеприимством хозяйки, напоминавшим вооруженное перемирие. Странная это была женщина: замкнутая, с брезгливой складкой тонких губ, она всю энергию отдавала старообрядческой вере, и эта вера вытравила из ее души всякую доброжелательность к людям. Нельзя было не удивляться той одержимости, с которой она добровольно порабощала свой дух, предаваясь религиозным химерам. Конечно, мы ни шиша не смыслили в канонах этой веры, однако на собственном опыте убедились, что ханжество—ее непременная черта. Разглагольствуя о любви к ближнему, хозяйка смотрела на нас как на шайку голодранцев, и если бы не знакомство Сузева с ее мужем — всей нашей корректности хватило бы разве что на оплату одного часа пребывания в ее доме. Доверяя характеристике Сузева, которую он дал Калуеву, мы не могли не посочувствовать последнему, справедливо предполагая, что тому выпала нелегкая доля в супружеской жизни.