Сергей Абрамов - Искатель. 1978. Выпуск №3

Клюев дочитывает письмо уже тихо, чуть ли не шепотом.

— Вот уж не думал, что он сзади ударит, никак не думал. Верил ему.

— Почему?

— Вы правду сказали, начальник, старые счеты у нас. Не мне его, а меня ему надо было бояться. Так вот я сволочей не жалею. Спрашивайте, начальник.

— Когда отходили с боями из Минска, ваша рота на левом фланге дивизии шла. Что произошло тогда, Клюев?

— Что тогда происходило? Бомбили нас «юнкерсы». Не сколько дней под бомбежкой шли. Да и «мессеры» донимали, с бреющего болотные тропы простреливали. Ну, рассыпались роты, где какая — не разберешь. Лес хлипкий, гнилой ольшаник, но кучный — спрятаться можно. Меж кочками так и втискивались всем телом в торфяную жижицу.

— Ягодкин с тобой рядом был?

— Видел его в первое время. То впереди, то сзади. Метрах в трех то там, то сям вынырнет. А порой и совсем пропадал.

— Надолго?

— Да нет, когда «мессеры» уходили, мы даже рядком пристраивались. Покурить или пожевать что. А если немецкие патрули клиньями вперед прорывались, то и бой принимали, с успехом даже. В болотах-то немцам тоже нелегко было: на машинах не проедешь. Танки — и те вязли. А болото длиннющее, день за днем все тот же ольшаник да рыжие бочажки. Тут нас ротный и задержал: фрицы, говорит, справа десант выбросили, отрежут от дивизии — тогда конец. Поэтому будем в обход пробиваться. Вот тут Ягодкин и пропал. Дня три или четыре мы еще по болоту блукали — не вижу Ягодкина. Ну, думаю, все, гниет где-то в грязи болотной. Ан нет, когда мы этак к концу пятого дня все же вышли на соединение с дивизией, где повзводно, где поодиночке, глянь — смотрю, Ягодкин впереди меж кочек лежит, от «мессеров» прячется. Только странно очень: мы сквозь мокрые, а он сухой, чуток лишь в торфяной грязи. Когда «мессеры» ушли, я и подполз к Михайле, сел рядышком. Смотрю вблизи — а глаз у меня стреляный, примечающий, — он и совсем сухой, словно где-то у печки обсыхал. «Откуда, — говорю, — ты взялся? Пять дней по этой мокрятине топаем, а тебя нет да нет». — «А я и не уходил никуда, — говорит, — я тут все время с вами бок о бок иду. Поотстал немного, правда, ну а потом нагнал. Ведь десант-то мы все-таки обошли». А я ему в ответ, — не по фене, конечно, по фене он не понимает, — мол, брось мне врать, мы все до нитки промокли, а ты сухонький да чистенький, сразу видно, где пропадал и что делал. В плену ты был, милок, может, взяли тебя, а может, и сам пришел, только сейчас тебя обратно подбросили. И для чего, тоже понятно. Наш политрук сразу тебя раскусит, да и шлепнет здесь же за милую душу. Взвизгнул Михайла, именно взвизгнул, а не крикнул, и за автомат. Только мы очень близко друг к другу сидели, не мог он в упор меня, а пока с автоматом изворачивался, вырвал я у него автомат, да и прикладом ему два зуба выбил. «Вот я тебя и без политрука шлепну, — говорю. А он в слезы: как дите ревет. «Ну, взяли, — говорит, — с меня подписку, Клюев, силком взяли. Попал я им в лапы, струсил, честно говорю, струсил. А им-то всего и надо: бумажку подмахнуть. Так что мне, подписи, что ли, жалко? Я ведь не обязан им служить. Я лучше Родине послужу». — «Твое дело, — говорю, — лично мне эта военная муть уже надоела. В город приду, сбегу. На воле у меня свои дела есть, да и на воле, Михайла, мы друг другу пригодиться можем. Так что доносить на тебя не буду и убивать не буду, только автоматик твой разряжу. И катись сейчас от меня подальше да на глаза не попадайся, а то передумаю». Вот и все, гражданин начальник. Ушел он в свою роту, а я в свою. Повоевал еще с годик, а в Ростове сбежал.

С записанным и подписанным рассказом Клюева я возвращаюсь в Москву. На руках у меня свидетельство о том, что еще в первый год войны Михаил Федорович Ягодкин был завербован немецко-фашистской разведкой. Для меня это свидетельство совершенно бесспорно, и вместе с тем я сознаю, что для объективного следственного процесса его мало. Во-первых, даже завербованный иностранной разведкой Ягодкин мог на нее и не работать. И вина его ничем, кроме рассказа Клюева, не доказана. А во-вторых, на первом же допросе Ягодкин мог вообще опровергнуть этот рассказ как злобное измышление клеветника, мстящего за анонимку. Да и ротный командир Ягодкина, вероятно, тоже не подтвердил бы клюевского рассказа. Я уже предугадываю то, что может сказать генерал, когда положу ему на стол этот рассказ. Вызывает ли доверие сама личность автора как бывшего дезертира и вора-рецидивиста, отбывающего длительный срок заключения за серьезное преступление, и способствуют ли доверию его обвинения? Что я отвечу? Не вызывает, не способствуют, и ротный не подтвердит, и Ягодкин опровергнет. Но для меня эти обвинения были и весомы и убедительны. Я не подсказывал своей версии Клюеву, он рассказал именно то, что происходило в действительности. И пусть его рассказ был местью за анонимку, я не интересовался психологическими мотивами этой мести, но я нашел наконец тот кончик ниточки, которую нужно было тянуть и тянуть, разматывая весь клубок.

10

Утром прихожу в управление, а Жирмундский уже ищет меня.

— Что-нибудь случилось, Саша?

— Увы, ничего. Наблюдение за Родионовым пока безрезультатно. Ни в дирекции, ни в парткоме на него не жалуются: механик, мол, опытный, работает старательно. С кем общается, говорят, не знаем, в личную жизнь не вмешиваемся. Правда, его сосед по рабочему месту, тоже автомеханик, Мельников по фамилии, чуть больше сказал. «С кем дружит он, товарищ майор, я тоже не ведаю: домами не общаемся. Правда, соображали вместе не раз, после работы, конечно, но друзей тут у Фильки нет. Да и о своих делах у него всегда рот на замке. Пить, мол, с вами пью, а в душу не лезьте. Вот так, — говорит, — товарищ майор, о нашей с вами беседе я, конечно, трепаться не буду, знаю, что не положено, но сказать вам ничего более существенного не могу». Да, пожалуй, и я, Николай Петрович, ничего более существенного к рассказу его не добавлю. В круг Филиных связей еще не проникли, характер его работы на Ягодкина пока неясен.

— Пока, Саша, пока, — вторю я Жирмундскому. — Родионова на зубок взяли? Взяли. Вот что-нибудь да и выяснится. Кстати, генерал у себя?

— В ближайшие дни его не будет.

Внутренне, думаю, я даже доволен. Не будет скептического разговора о ценности привезенного мною документа. Во всяком случае, этот разговор откладывается.

Пожалуй, так даже лучше. Через два-три дня доклад будет полнее. А пока подытожим, что уже найдено.

И я передаю Жирмундскому письменное признание Клюева. Майор читает его, перечитывает, потом долго глядит на меня без улыбки.

— Любопытный документ, — говорит он наконец. — Только вряд ли он обрадует генерала. Хочешь, я подскажу тебе его слова? — Жирмундский наклоняется над столом, как это делает генерал, и довольно похожим голосом начинает: — Ну, допустим, завербовали тогда немцы вашего Ягодкина, а что дальше? Муть, туман, гипотезы. И при этом только «допустим», потому что свидетельство Клюева недоказуемо, пока не схватили за лапу Ягодкина. И что вообще делает «когда-то завербованный» Ягодкин, кроме протезов в своей поликлинике? — Тут Жирмундский, сыграв генерала, продолжает уже своим голосом: — Я даже знаю, что ты ему скажешь на это. Что у нас есть теперь право на подозрение и несомненный повод для следствия.