Кальман Миксат - Говорящий кафтан

― Так ведь вы же дома будете к тому времени? Сами ему на словах сказать можете?

― Откуда мне знать, где я буду? ― мрачно пробормотал Лештяк и, сняв с пальца украшенное опалом и гранатами кольцо, отдал его Цинне.

Немного погодя он добавил:

― А если отец сразу согласится принять тебя, не показывай ему кольца. Лучше если никто, даже мой отец не будет знать, кто скрывается под видом подмастерья. Так я хочу!

― Значит, так и будет ― по-вашему, ― пообещала Цинна.

― А теперь за работу. Тебе нужно скрыться, пока еще не рассвело.

В мешке Лештяка лежали большие ножницы, которыми они по дороге в Буду подравнивали гривы жеребцам. Задрожали руки у Лештяка, как он вынимать стал, и еще пуще, когда за косу взялся, чтобы отрезать ее.

― Не могу, ― признался он. Рука его бессильно опустилась.

― Чего же жалеть? ― рассердилась девушка, протягивая руку за ножницами.

Ножницы щелкнули, и густой лес волос был скошен. Девушка же только улыбнулась, тряхнув остриженной головкой. Пока Михай вынимал из сундучка мужской костюм, она выплела из косы тяжелые парчовые ленты.

― Переоденешься да ты слушай внимательно! ― иди прямиком к Тисе. На берегу, где-нибудь в ивняке, аккуратно сложишь свое женское платье. Все ведь девушки так делают, собираясь утопиться. Платье на берегу оставляют, а с собой только горе свое берут.

― Все, как вы велите, сделаю…

― Он, беда, беда! ― послышались отчаянные возгласы с повозки Криштона.

― Что случилось? ― отозвался Лештяк.

― В какую-то топь заехали!

Ничего удивительного в этом, разумеется, не было. В те времена почтенные комитатские власти были еще свободны от дорожной повинности. Еще не родилась и пословица, что «грязь на грязь кладут ― дорогой зовут», потому что в те времена на грязь ни грязи, ни вообще ничего не клали. В ту пору была распространена другая точка зрения, а именно что «телега сама себе дорогу прокладывает». Видит человек: есть колея, значит и до него здесь люди были, а «коли другие ездили, то и я проеду».

Но на этот раз колея вдруг кончилась, и телега очутилась по самые оси в затянутой тиной, поросшем осокой болоте, которое при свете луны показалось вознице зеленым.

Сумасбродный это край ― Алфёльд, прозванный Шандором Петефи «открытой книгой». Днем в своих миражах сушу превращает он в водные просторы, а ночью делает воду похожей на сушу. Не знаешь, когда чему верить.

Кучер ругался, бил лошадей, так что те чуть не рвали на себе упряжь, но он и сам, собственно, не знал, куда надо править чтобы выбраться на дорогу. Второй возок, попытавший счастья в другом направлении, тоже увяз в грязи.

― Все здесь засядем! Эй, кто знает дорогу?!

Путники соскочили с телег и начали советоваться.

― Наверняка к «Чертовым озерам» заехали, ― решил Поросноки. ― Должен здесь где-то брод быть. Слышал я много раз от чумаков, что они между озерами на хорошую дорогу выбирались.

― Но как? Будем плутать, пока не утопимся.

― Надо бы разбудить старого Мартона. Он часто гонял гурты в Пешт, даже осенью, в ненастье: может быть, он отыщет путь. Эй, табунщик на последней подводе, разбуди-ка дядю Мартона!

И шустрый Пали, долго не мешкая, принялся тормошить спавшего старика.

― Ну, что там? Чего ты дергаешь меня, сорванец?

― Простите, дядюшка, я только потому разбудил вас, что спросить хотел, не знаете ли вы, где проходит дорога на Кечкемет?

― Как не знать, ― ответил скупой на слова скотогон.

― Мы, как видно, к «Чертовым озерам» забрались. Две передних телеги уже в грязи увязли. Оглядитесь, посоветуйте, как отсюда выбираться.

Старый Мартон внимательно вгляделся в небо, усеянное мириадами мигающих искрящихся звезд.

― Может быть, вы с возка сойдете, посмотрите, где мы?

― А что я там увижу? ― рассердился старик. ― Один конский щавель как две капли воды на другой похож. Не знахарь я, чтобы в травах разбираться.

И старик снова стал внимательно всматриваться в звезды над головой.

Вдруг он приподнялся на телеге и крикнул кучеру Криштона:

― Эй, сынок, видишь две звездочки, что внутри ковша Большой Медведицы? Одна ― большая, тусклая, а другая ― поменьше, но ярче. Друг против друга они.

― Вижу, дядя Мартон.

― Ну так вот, держи как раз посередке между ними. Там и будет хорошая дорога.

Сказал и снова улегся спать, твердо убежденный, что теперь все будет в порядке. Господа тоже выбрались из воды, доходившей до колена, и вскарабкались на телеги. Вернулся к своей повозке и Лештяк, но Цинны на ней уже не было. В суматохе цыганочке удалось ускользнуть незамеченной, только черная коса осталась лежать на телеге.

Михай со вздохом взял в руку пышную косу и по щепотке принялся сбрасывать волосы в болото. Ветерок относил черные нити волос в сторону, и они сначала словно парили в воздухе, а затем плавно опускались на зеленоватую воду, которая качала их на своей поверхности, обвивая ими кувшинки, осоку и цветочки дикого горошка, напоминающие мотыльков…

Когда путники, по указанию пастуха Мартона, действительно выбрались на твердую колею, в руке у бургомистра остался один-единственный волосок ― тот, которым он обвил один из своих перстней.

― Эй, люди! ― громко крикнул Лештяк, ― Где же моя девица? К кому на телегу она пересела?

Ответ отовсюду был один: «Здесь нет! И у нас нет!»

― Слава богу! ― проговорили сенаторы облегченно. ― Сбежала маленькая плутовка!

Злоключениям их пришел конец. Теперь до самого рассвета депутация ехала без всяких происшествий: от деревни к деревне, от хутора к хутору; только изредка дорога становилась малозаметной. Но теперь уж это было не страшно: стоило только разбудить старого Марци, и он всякий раз безошибочно указывал единственно правильный путь.

― Держите прямиком на маленькую звездочку, сбоку от Наседки с цыплятами[16].

Среди сверкающих небесных светил пастух чувствовал себя уверенно, как дома. Земля казалась ему всюду одинаковой и потому незнакомой, а небо ― будто открытое взору, вечно неизменное и потому знакомое синее поле.

На нем-то дядя Марци и проложил депутации путь от Пешта до самого славного Кечкемета. И был этот путь такой прямой и ясный, что порой старому пастуху даже казалось, будто пыль клубится на его небесной дороге.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Одураченный город

Пинтё расставил на площади заряженные мортиры; кое-где готовили огромные транспаранты с надписями: