Леонид Платов - Искатель. 1965. Выпуск №6

И рулевой поспешно отворачивает до тех пор, пока предостерегающий голос не пропадает в шуме моря…

Начальник маяка дядя Илья был очень большой, однако негромкий. Говорил он с преувеличенной вежливостью, как казалось Мыколе, потому что произносил «ы» и «у» по-черноморски мягко: вместо «выпить» — «випить», вместо «прошу» — «просю».

Любил порассказать о себе и обычно начинал свое жизнеописание с семи чудес света.

— Слыхал, были когда-то такие семь чудес? Ну, пирамиды там, висячие сады разные. И два маяка среди них считались. Колосс Родосский строен в Греции две тысячи триста лет назад, но простоял только полста, попал, бедный, в землетрясение. И еще другой маяк был, тоже чудо, — Александрийский, в Египте. Сложен из белого мрамора, а высоту имел сто сорок три метра. Простоял полторы тысячи лет! Я уже его не застал, когда ходил в Александрию.

Мой маяк, то есть тот, на котором я родился, пониже, врать не хочу. Но тоже очень красивый. Ты же был в Севастополе, значит, видел его, Херсонеоский! Мой отец служил там старшим служителем, так в старое время назывались маячники.

Но только я настоящего своего призвания еще не понимал. Тринадцати лет, иначе в 1906 году, — тебя тогда и в помине не было, — сбежал из дому и начал плавать юнгой на паруснике «Иоанн Златоуст»…

Пятнадцати лет в Стамбуле дядя Илья заболел оспой. Его сняли с корабля. Около месяца он провалялся в стамбулской больнице, а когда выздоровел и вернулся, место его было уже занято. Пришлось ехать домой.

Отец, подергав беглеца для порядка за ухо, подал рапорт по начальству — его превосходительству господину директору маяков и лоции Черного и Азовского морей. В рапорте он упирал на то, что «хотя сын мой и несовершеннолетний, зато потомственный маячник». Это было принято во внимание, и дядю Илью зачислили служителем Херсонесского маяка в порядке исключения.

— Почему исключения?

— Не подлежал по несовершеннолетию каторжным работам.

— А когда подлежал?

— Только после шестнадцати. Был такой закон. Заснет маячник на вахте, сейчас же суд ему и по суду каторга! А как же? Он ведь за всех людей в море отвечает!

С тех пор, то есть с 1908 года, дядя Илья безотлучно на маяках, если не считать, конечно, перерыва в первую мировую, а потом гражданскую войны.

Дядя Илья был георгиевским кавалером «полного банта».

В комоде, заботливо переложенные бумагой, хранились у него четыре крестика и четыре медали на полосатых оранжево-черных лентах.

Однажды в отсутствие тети Паши он вытащил их и нацепил на тельняшку. Потом неторопливо прошелся по комнате, косясь в зеркало, висевшее над комодом. Шестилетний Витюк и Мыкола, сидя рядышком на лавке, не сводили с него глаз.

Стук входной двери. Сорвав с себя награды, дядя Илья принялся торопливо засовывать их в комод. Ящик, как назло, не закрывался.

— Опять красовался перед зеркалом? — негодующе спросила тетя Паша с порога.

— Да вот Мыколу и Витьку позабавить…

— Себя самого ты забавил! А увидит кто? Царские же они!

— Заслужил, не купил, — недовольно пробурчал дядя Илья, но крестов и медалей больше не вынимал. Он вообще ходил в послушании у тети Паши.

Витюк, по всем признакам, готовился продолжить славную династию маячников. Когда Мыкола приносил ему с берега красивые ракушки-ропаны, он принимался воздвигать из них не дворцы и не крепости — маяки. А пес Сигнал, который от старости едва таскал ноги, усаживался рядом, недоверчиво подняв одно ухо.

Во всем остальном Витюк был малопримечательной личностью, если не считать того, что храпел громче всех в доме.

Несколько раз приходила на маяк Варвара Семеновна.

С интересом наблюдала она за Мыколой, который деловито прыгал на своих костылях по дворику.

«Больные дети — своеобразные больные, — думала Варвара Семеновна. — Сила жизни в них чрезвычайно велика. Ведь они растут, энергия ищет выхода, внутри как бы распрямляется пружина».

— Ты, я вижу, доволен. Тебе не скучно здесь, — милостиво сказала она Мыколе.

Но разве может быть скучно на маяке? Здесь постоянно что-нибудь происходит.

Однажды ночью налетел ураган, сорвал с домика крышу и унес в овраг. Мыкола помогал дяде Илье втаскивать ее обратно и потом старательно наваливал булыжник на листы железа, чтобы лучше держались.

Штормы были часты в то лето. Тетя Паша очень их боялась. Она жаловалась Мыколе на то, что дядя Илья обманом увез ее из родного Киржача. А там всегда тишина, такая хорошая, лесная, сосны под самое небо — гуляй, ветер, да только по верхам!

Однажды танкер, став у мыса на якорь, долго споласкивал свой трюм. По воде радужными пятнами пополз мазут.

Чирки, понятно, выгваздались в мазуте, как маленькие дети. Перышки слиплись. А ведь их надо постоянно смазывать жиром, без этого чирки не могут держаться на воде. С трудом добравшись до берега, они в изнеможении падали на гальку.

Одного пострадавшего Витюк принес домой и принялся отмывать теплой водой. Пострадавший, однако, оказался грубияном. Так тюкнул своим сильным клювом по руке, что отмывать — от слез — пришлось уже самого Витюка.

Но и без подобных происшествий было интересно на маяке. Ведь он стоял на мысу, с трех сторон было море, а оно беспрестанно менялось. Каждый восход и заход солнца уже были происшествием.

По утрам чаще всего был штиль. И блеск прибоя был как чьи-то приближающиеся шаги. Это по берегу на цыпочках подходил новый день.

Потом на водной глади появлялись сияюще-светлые промоины, будто тихие озера посреди лугов. Из-за облаков наклонно, пучком падали на воду лучи. Когда таких пучков было несколько, они выстраивались в ряд и становились похожи на шалаши, освещенные изнутри.

Облака были неотделимы от моря. Заходу солнца требовались в помощь облака, по возможности многоярусные. Громоздясь друг на друга, они напоминали сказочный замок. Кое-где в амбразуры пробивался свет. Видно, там, за стенами, пировали.

Но иногда вечера были хороши и без облаков. Солнца уже не было, однако вода еще хранила его свет, будто оно покоилось теперь на морском дне. Море — одна огромная раковина-рапан с перебегающими по ее выпуклой поверхности золотыми блестками. А за горизонтом лежит другая раковина, размером побольше, — небо. И эта темнее первой, не перламутровая, а розовая.

Странно, что Мыкола явственно видел все это, а вот выразить не мог, никак не мог.

Так много моря было вокруг и так много его было в нем, что Мыколу это просто мучило.

А ведь к любви примешивался еще и страх. Да, да! До сих пор не удается победить, вытеснить этот унизительный страх…