Виктор Пронин - В исключительных обстоятельствах

— Я тебе рассказывал о несостоявшемся интервью. Видимо, коллега нашего друга Франсуа, шнырявший по университетским коридорам, был более «компетентен». Точнее, более снисходителен к тому, что принято называть порядочностью, совестливостью. Я рад, что ты знакомилась с нашей молодежью, ее жизнью не с позиций западных «советологов». Да, были случаи, когда кто-то за рубежом, кому снится крушение советского строя, пытался заполучить юнцов с изрядным количеством тумана в голове. Есть у нас такие. В нашей печати сообщалось о судебном процессе над одним из таких. Докатился до того, что связался с зарубежными антисоветчиками, которые хотели тайком вывезти его из СССР по подложным документам. Некий Франсуа де Перраго, любитель легких заработков, пролетая из Финляндии в Австрию, остановился в Москве, выдавая себя за туриста. Он и передал свой паспорт легкомысленному юнцу. Но это же...

— Погоди, погоди... Как ты сказал — Франсуа де Перраго... В Париже я, кажется, читала что-то об этой истории. Вот видишь, а говоришь — бредни...

— Повторяю — бредни. Сорняки бывают и на самом урожайном поле.

— Дорогой Мишель, я очень люблю тебя... И твою страну тоже... Вы спасли нас от фашизма. И все же... Хочу напомнить наши давние споры. Да, да, о свободе, о демократии... Они не закончены. Вот и этот случай со студентом...

— Ты припомнила мои уроки политграмоты. Бедный, бедный Мишель! Я, профессор Поляков, ставлю ему двойку за те уроки. Он не сумел толком объяснить разницу между истинной и мнимой свободой личности. Когда-то Ленин говорил...

— Прости, что я тебя перебиваю, Мишель. Но ты, кажется, все же решил дать мне несколько уроков политграмоты. Ну что же, слушаю, господин учитель. Только ради бога не хмурься.

Она подошла к Полякову и стала нежно разглаживать высокий профессорский лоб.

— Эти бороздки совсем не украшают моего Мишеля... Ну, ну, не буду... Итак, что же говорил Ленин?

— Ленин говорил нечто такое, что очень полезно знать бывшей разведчице отряда маки, боровшейся за свободу Франции и за счастье ее народа. Так вот, свобода, если она противоречит освобождению труда от гнета капитала, есть обман. Это сказал Ленин. Заруби, пожалуйста, это у себя на своем очаровательном носике!

— Считай, что урок усвоен. И все же у не очень смышленой ученицы есть вопрос: почему нельзя позволить молодым людям делать все, что они хотят, что им нравится?

— Тогда сделай еще одну зарубку: на Западе немало мастеров стряпать мифы о свободе личности.

— Например?

— Хотя бы такой. Известно ли тебе, что в конституции США записано, будто каждый американец может выставить свою кандидатуру на выборах в высший законодательный орган — сенат и палату представителей конгресса?

— Каюсь, Мишель. О конституции США не знаю ничего. До чего же с тобой трудно, Мишель...

— Почему?

— Я выгляжу такой...

Он не дал ей договорить, нежно обнял, поцеловал в щечку.

— Ты умнее, чем тебе кажется. А конституцию США, Аннет, знать не обязательно. Но то, что я тебе сейчас скажу, постарайся запомнить, пожалуйста, и рассказывай всем, кто вздумает тебя убеждать, что настоящая свобода личности существует лишь на Западе. Да, формально любой американец может выставить свою кандидатуру в конгресс. Но это только формально. Подавляющее большинство американцев лишено возможности воспользоваться этим правом, потому что предвыборная кампания у них связана с большими расходами и кандидату не обойтись без поддержки какой-нибудь финансовой группировки или он сам должен иметь крупное состояние.

— Откуда ты все это знаешь, Мишель?

— От самих американцев. Я был в США. И среди моих коллег там есть весьма прогрессивно мыслящие люди. Один из них рассказал, что некто, добиваясь избрания в палату представителей, истратил почти три миллиона долларов. Но для него это пустяки — семья владеет концерном по производству консервов и соусов, состояние миллиардное. Ясно?

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

— Я где-то прочел: возможность делать все, что нам угодно, — не вольность, не свобода. Скорее — это оскорбительное злоупотребление истинной свободой. Ты согласна?

Она не ответила. Лишь повела плечами и задумчиво сказала:

— Не знаю, Мишель, может быть, и так. Это очень сложно.

— В жизни все очень сложно, Аннет. Вот сидит перед тобой молодой человек, большой друг моего племянника, журналист Сергей Крымов. Сейчас не время рассказывать тебе о нем. Но поверь, история его сложной и трудной жизни поучительна. Так ведь, Сережа?

Погруженный в свои мысли Крымов ничего не ответил. Поначалу он жадно прислушивался к разговору, старался все запомнить. Но когда речь зашла о тех молодых, кто по бедности духа убежден, что лучше всех понимает, «смысл жизни», у которых предел мечтаний на поверку не шел дальше джинсов с ягуаром на заду или записи ультрамодной поп-музыки, ему стало не по себе. Показалось, что Поляков говорит и о нем, Крымове, каким он был пять-шесть лет назад, и о выдворенном из Советского Союза аспиранте Дюке, меньше всего интересовавшемся наукой, и о его соратнике Владике, и о тех тогдашних друзьях Сергея, всех тех, кто мнил себя властителями дум. Прошлое, казалось, забытое, эхом отозвалось в номере гостиницы, где идет острый диалог на острые темы.

И Сергею Крымову не по себе от одной только мысли, что он мог до сей поры шагать по одной дорожке с проходимцем Владиком, шпионом Дюком. Он был рядом с ними. Это были и его приятели. И кто знает — если бы не Ирина, если бы не его закадычный друг Вася Крутов, если бы не Бутов... Сквозь годы ему вновь виделось то, о чем он, казалось, успел, а вернее — хотел забыть.

...Галантно поклонившись, Сергей обратился к Аннет:

— Если разрешите, то я позволю себе повторить прочитанное мною в одном английском журнале. Я не повторю дословно, но смысл таков: замечено, что те, кто кричат громче всех, требуя свободы, не очень охотно терпят ее.

Крымов хотел было сказать, что он сам, увы, когда-то был причастен к компании тех, «кто кричал громче всех». Однако воздержался — поймет ли француженка — и разговор продолжился.

— Вот вы говорите — свобода. Ее любят все. Но справедливые добиваются ее для всех, а несправедливые — только для себя. К первым я позволю себе отнести и тех французов, русских, чехов, которые сражались в маки против фашистов. А ко вторым... Увы, их еще очень много. Но победят первые! А вы как считаете?

Но Аннет вдруг резко оборвала дискуссию:

— Господи, я устала и не очень люблю политику. Давайте о чем-нибудь другом.

— Точнее сказать, ты ее разлюбила...

— Почему так считаешь?

— Дорогая моя Аннет, ты никуда не спрячешься от нее, от этой самой политики. Не забудь, когда Жюльена пытали, выкалывали глаза — это была политика. Когда твою мать увели в тюрьму — тоже. А предательство Кастильо?