Валерий Мигицко - Военные приключения. Выпуск 6

Потому есть соподчинение сегодняшнего дня, есть социальный ранг и порядок. Временный и преходящий. Но есть таинственная иерархия перед другим масштабом, ранг перед лицом тысячелетней России. Вот в этом главном измерении любой лейтенант из провинциального гарнизона выше по роли и назначению и любого министра, и любого академика.

Я уверен (и эта надежда в моем сердце), что такой министр, как Столыпин, или такой академик, как Н. И. Вавилов, согласились бы со мной. Они постигли высоты культуры и служением таинству державы. Здесь речь не о германском понимании армии, как это было в бисмарковской Пруссии, где любой профессор (и это в Германии, где так чтят ученость!) должен был сойти с тротуара и пропустить офицера. Причем профессор делал это без подобострастия и раздражения. Пусть в этом было много взаимного достоинства, но… это внешний обрядовый акт. В России все иначе. Речь о внутреннем глубоком чувстве уважения к офицерской судьбе.

Как когда-то перед священником склонялись почтительно все, так сегодня перед офицером мы обязаны молча склонить свои разгоряченные митингом и озлоблением головы. И не важно, кремлевский это генерал или офицер из глухой дальней точки…

Повторим еще раз. Перед всеми ними мы в неоплатном долгу. В 1988 году был убит один офицер. В прошлом, 1989 году убили 59 офицеров. Убили без Карабаха, Ферганы, не в Прибалтике и не в Молдавии. Убили на Руси, в своем Отечестве. Такого святотатства не знала русская земля за тысячу лет. Литургия верных посвящена и им. Память невинно убиенных должны бы все офицеры почтить минутой молчания на каждом офицерском собрании…

Кто разжег эту ненависть в обществе? Кто подстрекал речами, статьями и телепередачами к этому насилию? Кто посылал уголовников служить в армию, а потом кричал о неуставных отношениях? Кто растревожил всех матерей, нагнетая истерию вокруг армии? Но, главное, — почему ни один из руководителей ни разу за пять лет не остановил этой грязной кампании? Может, потому, что «умники» из «верхов» хотели использовать армию как козла отпущения; они вдруг поняли, что семьдесят лет в своем самодовольстве и при безнаказанности не постигали духа и назначения армии. Да и откуда им это знать, если в США все сто процентов сенаторов (все, все!) служили в армии, и каждый четвертый из них — офицер. Наши аппаратчики вдруг в смутной тревоге поняли, что партии, мафии, группы (даже династии и религии) сменяются, а армия стоит незыблемо, как скала, среди мутной волны митинговых воплей. А вдруг в такой вот — в ней главная опасность?

Армия и народ — едины во веки веков, если народу не подсунут наемников-рэкетиров под видом «профессиональной» армии.

Так встреча с колонной офицеров-летчиков вдруг прояснила до дна души́, до глухих закоулков родной истории то, что теряется, по Пушкину, в «дыму столетий», высветив роль и назначение воинства в судьбе России. Только офицерский корпус — это единственное, воинское братство, которое сохранило тысячелетний дух «русского товарищества», о котором пророчествовал полковник Тарас Бульба; только оно, это священство державы, еще помогает уберечь дух братства народов страны, доводимый «сверху» до гибельного состояния.

В православный храм придут православные, в костел — католики, в кирху — лютеране, в мечеть — мусульмане, в синагогу — евреи, и только благородное офицерское собрание на Руси издревле соединяет в священном служении всех, и даже атеистов, — так высока  и д е я!

В век жадного кооператорства, погони за деньгами, импортом и благами, в век безмозглого и изуверского туризма посреди разваленных святынь, в дни, когда посреди униженных церквей устраивают конкурсы несчастных красоток из разрушенных семей, в век торжества фирмачей и пошляков-бизнесменов наступают суровые времена для офицеров всех стран в Европе вне зависимости от блоков. Они — последний в мире рыцарский массив, последний на земле институт и сословие, исповедующие кодекс  ч е с т и, заповеди которого перенесены в параграфы книги с древним и прекрасным русским словом — Устав.

Сколько ныне радиокриков и телевоплей о возможной гражданской войне в стране, в иных таких заклинаниях слышится бессознательный призыв к братоубийству. Русские сыты этим по горло. Никакой гражданской войны не будет, н е  д о л ж н о  б ы т ь. И порукой тому — спокойное достоинство наших воинов. Нашей древней и молодой надежды.

Любое познание, как и всякая деятельность, есть припоминание. Вспоминать — значит быть. Помнить — это жить. Пробуждение от тяжкого семидесятилетнего беспамятства началось. Мы возвращаемся к коренным началам русской жизни, где вера отцов есть главное национальное богатство.

Церковь называет литургию таинством таинств. В античной Элладе, в Риме и позже в Византии литургией именовали ряд государственных повинностей свободных граждан по укреплению и защите Отечества.

Военный парад, как и все воинские ритуалы (и особенно отдание чести), делает высшую реальность зримой и конкретной для каждого солдата и гражданина.

В мире не было и нет ни одной культурной и процветающей страны с униженной и шельмуемой армией. Разрушители, видимо, не могут простить нашей армии, что при развале почти всех структур Вооруженные Силы не только держатся, но к неудовольствию крикунов, с каждым днем становятся крепче и просветленней, ибо мы вновь входим в семью верующих стран.

Только не надо спешить и вновь босиком бежать в атаку. Мы входим в мир не учениками, а самым умудренным на свете обществом. Нам надо только еще кое-что вспомнить. Офицер не может позволить ни себе, ни другим огульно чернить генералов и армию. Для резких суждений есть офицерские собрания. Пока человек ищет недостатки не в себе, а вовне, он еще раб, еще не свободен, еще не любит.

Подлинный парад есть проявление соборности.

Соборность — всепронизывающий метафизический принцип устроения бытия, где множество собрано и едино силой любви. Красота и величие офицера и монаха в том, что они не судят, а повинуются. Первый — из любви к Отечеству, другой — из любви к Богу. А это по сути одно и то же, если вернуться к общим началам.

Восстанавливая древнерусское «православное учение о мече во всей его силе и славе», даже лучшие наши мыслители считали, что человек, взявший бремя меча и защищающий добро, «не праведен, но прав», а государственное дело считали «второочередным», хотя и ответственным и могущественным. Даже гражданская зона их не вразумила. Видимо, нужно было нечто более страшное. И оно явилось как следствие февраля 1917 года. После освенцимов и ГУЛАГа мы знаем, что государственное дело пусть не абсолютное, но всегда первоочередное, а воин бывает не только прав, но и праведен.