Связанный гнев - Павел Александрович Северный

бабушки извиниться перед Пестовым. Бабушка заупрямилась, ключи вернула, а извиняться отказалась и, обозлившись на внучку, уехала в Сатку.

Вечер с прохладой. В мерцании звезд осенняя яркость. Ветер порывистыми наскоками падает с выси на землю, от этого на деревьях тревожный шелест листвы. В окнах рабочих казарм кое-где тусклый свет.

По берегу реки от мельничной запруды идут Бородкин и Людмила Косарева. Навещали у мельника Ваню-Образка. Рассказал он им, как с ним чуть беда не приключилась. По заданию Рыбакова нес он из Златоуста Бородкину секретную записку. Путь держал по знакомым тропам, а они затоптаны им и по гришинским золотоносным угодьям. Ничего не подозревая об обысках и следствии, на главном из них паренек зашел и напоролся на полицейскую заставу. Поняв, что сунул ногу в полицейский капкан, паренек не растерялся, а, изжевав, записку проглотил, а что было в ней прописано, не знал, но радовался, что о прописанном не узнали обыскавшие его полицейские, когда даже кружку для подаяний вскрывали.

Идут молча. Давно прошли барак, в котором жила Косарева, а она с берега к нему не свернула. Идет, задумавшись, наклонив голову, а Бородкин знает, что женщину мысли одолевают.

От очередного порыва ветра путников обдало пылью, а Косарева спросила:

– Слыхал, что стражник Еременко с тремя селедочниками седни дважды наш прииск объезжал?

– Даже видел, как к Грудкину в приемный покой заезжали.

– Копошится полиция. Кто-то доносами ее беспокоит.

– Думаю об этом тоже, но в толк не возьму. Пожалуй, права, что кто-то с упорством сеет на промыслах беспокойство, надеясь, что народ с тревоги бунтарить начнет. А сама знаешь, допустить нельзя.

– Как с людьми говорить? Когда лишние слова сказать боишься. Мужики и бабы все не в себе. За насупленностью не разглядеть и доносчика. А тут еще второй день суматошный ветер душу выматывает.

– Голова, что ли, от него болит?

– Голову не продувает. Но понимаешь, с девчоночьих лет при таком ветре меня пугливость донимает. Ну прямо все время мерещатся торопливые шаги, будто кто за мной гонится.

– Я, наоборот, при ветре думать люблю.

– Про что?

– Как когда.

– Думать сама люблю, потому думами себя жалею. Жалею, что кособокой по жизни иду. С виду баба как баба, а все у меня не как у дельной бабы. Замужем была, так не понравилось с мужем жить. Со студеной душой мужик оказался. Мечтать начисто не умел. Со всяким моим словом и желанием безропотно соглашался. А мне хотелось, чтобы спорил со мной, ярился, свою линию в жизни гнул, а я бы ее на свой манер выправляла для нашей общей пользы.

– Дети были?

– Что ты! Тогда бы мужика не бросила. Без отца дети никудышными людьми оборачиваются. Сам женатый?

– Нет.

– Врешь? Неужли правда? Такой приятный с виду мужик, а ходишь в холостяцкой упряжке. С чего так?

– Никакой из вас не понравился.

– Да будет вальяжничать. Вы, мужики, тоже с косыми сучками. Вам иной раз надо, чтобы в бабе изюм в меду плавал. Мед, конечно, в каждой бабе водится. Он в ее ласковости, а вот изюм в нем редко попадается. Смотри, Макар, на Дарованном не оступись, а то какая девка либо баба живо тебя стреножит золотым кольцом. Не раз видала, как наш брат тебя здесь оглядывает, прощупывая, какой ты на любовь окажешься.

– Смешно судишь! Не за этим сюда приехал. Разум занят тем, как бы невзначай в нашем деле не оступиться. Обзаведешься семьей, а вдруг за решеткой окажешься. А любимой в утешение что? Слезы?

– По мне, не так. Партия не заказывает от людской жизни в сторону сворачивать. Любовь такое чувство, что от нее разум светлеет, разом начинаешь по надобной тропке ходить. Не слыхал, как про нас с тобой судачат?

– О чем судачат?

– Видят нас вдвоем и придумывают, что в любви мы с тобой. Мне плевать. Пусть думают. Нам с тобой только на руку, потому делу от этого польза. Мы-то про себя знаем, по какой причине погуливаем.

– А если на самом деле?

– Скажешь тоже! Для нас с тобой такое чудо не блеснет. Скажешь тоже!

Людмила остановилась, прислонившись спиной к стволу березы.

– Говорили об одном, а мыслью к другому метнулись. Среди всяких сказанных слов на заветное в разуме натолкнулись, а сказать его смелости не хватило. До завтра! Спасибо за прогулку.

– Проводить?

– Одна пойду. Потому вдруг не то друг другу скажем.

Косарева свернула с тропы в сторону и потерялась в темноте. Бородкин, дойдя до дороги на холм, пошел к конторе. Шел не торопясь. Думал о Косаревой и вновь признался, что она ему нравилась. Смелость ее суждений о подпольной работе сразу остановила внимание Бородкина. Всегда ее суждения ясно продуманы. С ней интересно говорить обо всем, а подчас и запоминать ею сказанное.

На террасе конторы у стола с горящей лампой сидел Жихарев. Увидя Бородкина, вошедшего в полосу света, смотритель спросил:

– Никак сон нагуливаешь, купец?

– Прогуливался по берегу.

– Подымись ко мне.

Бородкин вошел на террасу.

– Сами о чем с думами дружите?

– Ветер больно ералашный. Душевность моя с ним не ладит. Спать в полную силу мешает. Спросить мне у вас интересно.

– О понятном спросите, отвечу.

– Хочу знать ваше понятие насчет того, с чего вдруг полиция с гришинского прииска убралась?

– Вот про это ничего не знаю. Да и неинтересно мне знать. Из-за гришинской неприятности мне убыток: народ стал товаром интересоваться меньше.

– Всем должны, господин Бородкин, интересоваться, ежели с промыслами свою судьбу в один узелок связали. Я так думаю: словчил Гришин откупиться. Отсыпал кому следует золотишка, и аминь.

– Вы-то чего о чужом тревожитесь?

– Как так? Тревожусь, потому у Сучковых пребываю на должности. Обязан знать, что вокруг меня деется. Вы тоже возле сучковского богатства не сухую корочку жуете…

– Занятно судите. Мое дело торговое, а оно малость от приисковых дел в сторонке, а в гришинском деле политика примешана, а от этого упаси бог.

– Да, живем во времечко, когда гляди да думай. Макар Осипыч, лучше зайдем в горницу. Поговорить надо. Самую малость поговорим и разойдемся.

– Хорошо.

Жихарев взял со стола лампу, светя Бородкину, провел через контору в свою квартиру. В большой комнате мебели мало, но она похожа на ту, которой обставлен второй хозяйский этаж дома.

– Садитесь, где поглянется, – предложил Жихарев. Поставил лампу на ломберный стол, укрытый плюшевой скатертью. Оба сели в кресла около стола. Лица обоих освещены. Взгляд у Жихарева с прищуром, но взор от этого не потеплел.

– В прошедшую среду хозяйка меня в Златоуст по ее делам посылала. В городу довелось мне ненароком с исправником Зворыкиным