Хайнц Конзалик - Человек-землетрясение

Гельмут Хансен отложил газеты в сторону, увидев Боба, выходящего из лифта. Он был один, Пия Коккони, очевидно, раньше ушла из отеля или ждала еще наверху, в номере 512.

На Бобе Баррайсе был твидовый костюм цвета розового дерева в белую полоску. Белый галстук на темно-вишневой рубашке напоминал пойманную голубку. В его каштановых, с отливом красного дерева волосах играло утреннее солнце. Это был красивый мужчина – не просто интересный либо мужественный, не искатель приключений, не благоуханное облачко далеких миров, нет, он был именно красив. И больше ничего. Выросший ангел Боттичелли. Мона Лиза в мужском варианте.

– Что говорит дядя Тео? – спросил Боб без обиняков и опустился рядом с Гельмутом на кожаный диван.

– Он озабочен. – Хансен разглядывал своего друга детства, как лекарь-самоучка, пытающийся поставить диагноз глазного заболевания. – Семья снова заняла боевые позиции. Забрала опущены, копья наготове. Кто на нас нападет, будет иметь дело с крепостью! Боб, – Гельмут Хансен наклонился к нему, – не строй из себя героя. Если у тебя есть проблемы, скажи. Мы попытаемся тебе, как обычно, помочь.

Улыбка на лице Боба застыла.

– У меня нет проблем, – сказал он жестко.

– Лутц Адамс.

– Я все рассказал полиции. Газеты полны этим.

– Все?

– Да.

– Тебя выбросило из машины?

– Естественно.

– Вопреки центробежной силе?

– Может, на гонках, не действуют законы физики?

– Боб, не пори такую чепуху.

– Чего вам еще надо? – Боб вскочил. – Я просил дядю Тео позаботиться о Лутце и всей этой канители, а вовсе не посылать мне няньку. Да, черт побери, я вопреки центробежной силе выпал из машины, пытался спасти Лутца, пока у меня самого не начали гореть руки. – Он вытянул вперед свои забинтованные руки. Мазь от ожогов пахла сладковато, как тлен. – Я сделал все возможное в этой ситуации. Я не сверхчеловек.

– Ладно, не будем об этом. – Хансен допил остывший кофе. – Я должен доставить тебя домой на самолете.

– Спасибо. Меня завтра отвезут в Ниццу, и я куплю себе там машину. На ней вернусь во Вреденхаузен.

– С такими руками?

– Это будет длиться четырнадцать дней.

– Твоя мать этого не поймет.

– Моя мать! Моя мать! Что я, грудной ребенок? Твоя мать говорит, твоя мать желает, твоя мать рыдает, твоя мать жалуется, твоя мать… отвяжитесь от меня, черт возьми, с моей матерью! Меня от вас от всех воротит. От всех! И от тебя! Почему ты не дал мне тогда утонуть в пруду? «Бедный мальчуган, о, он замерзнет, укутайте его потеплее, надвиньте шапочку, о господи, носик покраснел, он начнет кашлять… Доктора, скорее доктора! Где доктор? Доктор! Баюшки-баю, как ты себя чувствуешь? Вы слышите, доктор, как он хрипит? О Боже, о Боже, это мое единственное дитя…» – Боб Баррайс топнул ногой по полу. Его красивое лицо исказилось и стало карикатурным. – Я приеду домой, когда я захочу! Я поеду на машине, на которой я захочу! Я буду жить, как мне удобно! Тебе ясно, Гельмут?

– Абсолютно ясно. – Хансен встал и протянул Бобу пачку сигарет. – Выкури сигарету. Потом мы выпьем по рюмке коньяку и пройдемся. Нет, сначала я еще позавтракаю. Мой желудок пуст, как старая коробка от ботинок.

Боб Баррайс искоса посмотрел на своего друга и молча кивнул. Его волнение улеглось. Но, как комок в горле, в нем поднималось нечто другое.

В семь утра у него зазвонил телефон. Освободившись из объятий Пии, Боб снял трубку и услышал грубый мужской голос.

– Это Гастон Брилье, – произнес мужчина. – Я крестьянин и живу в Лудоне. Я видел, месье, как ваш автомобиль потерпел аварию. Я был тремя витками выше, когда это произошло. Я не мог вам помочь. Я старый человек, мне шестьдесят девять лет, и у меня слабые ноги. Но у меня хорошие глаза. Почему вы не пришли вашему другу на помощь, месье? Вы были плохим товарищем. Вы стояли перед огнем и не двигались. Вы не слышали, как я кричал?

– Нет. – В горле Боба пересохло, как будто дул самум. – Это вы вызвали пожарную команду из Бриансона?

– Да. Я побежал назад, в деревню. – Грубый голос закашлялся и захрипел. «У него астма», – промелькнула у Боба нелепая мысль. – Месье, то, что передавали по радио, ведь было неправдой. Вы ничего не сделали для спасения товарища…

Боб Баррайс молча повесил трубку. Он снова бросился на постель, правую руку положил на грудь Пии, а левой вцепился в матрас. Блеклое утро через балкон просачивалось в комнату. Земля пробуждалась. Мир зевал. Это была короткая передышка перед прорывом солнца. Края облаков окрасились в красный цвет.

Гастон Брилье, крестьянин из Лудона.

Свидетель был.

2

Найти Гастона Брилье не составило труда.

Боб воспользовался временем, когда Гельмут Хансен завтракал, чтобы разработать план, как избавиться от назойливого свидетеля. Он простой человек, размышлял Боб. Крестьянин. Живет себе высоко в горах и добывает хлеб свой насущный, сражаясь с ветром, морозом, дождем и солнцем, и так всю жизнь. Для него несколько тысяч франков будут раем на земле. Пригоршней денег можно перестроить целый мир… Люди меняют свою мораль и поджаривают свою совесть на золотых сковородках. Зрячие хватаются за белый посох для слепых, хорошо слышащие остаются глухими, мыслящие превращаются в лепечущих несмышленышей. Вопрос упирается только в величину суммы. Ради денег уничтожаются народы и проповедуется христианство, честолюбцы становятся политиками, а добропорядочные матери тайными проститутками, заключаются сделки с врагами и проклинаются войны, которые финансируются. Тот, у кого есть деньги, может позолотить Маттерхорн[1] или выкрасить в красный цвет Тихий океан, может посадить елки на Гавайях и написать розовым дымом на небе: «Зачем нужны ноги? – Чтобы раздвигать их…» Что против денег маленький, бедный, старый крестьянин из Лудона во французских Приморских Альпах? Несколько тысяч франков достаточно, чтобы утопить его последние годы жизни в красном вине. Что можно хотеть, если имя тебе Гастон Брилье? Всегда теплое небо над головой, даже если идет ледяной дождь; бочонок, полный вина, которое никогда не кончается; теплый, душистый белый хлеб, всегда свежий; гора сыра; плетеные корзины, из которых просачивается вода, наполненные лучшими устрицами… Проклятье, и все это за какие-то полчаса в морозную мартовскую ночь, за жалкие сведения о человеке, который оказался слишком труслив, чтобы спасти своего друга из горящего автомобиля, и оставил его зажариваться. Все это за то, чтобы человек преступил мораль, проглотил свое возмущение, подавил в себе подозрение, что был свидетелем большой подлости. Сколько тебе лет, Гастон? Уже шестьдесят девять? В следующем году будет семьдесят. Старик. Гном, высушенный горными ветрами. Человек, который с каждым днем приближается к могиле и в один прекрасный день действительно будет лежать в грубо сколоченном ящике, не успев по-настоящему пожить. Нужно ли все это, Гастон? Мой Бог, сколько ты всего пропустил на этой проклятой земле? Даже досыта не наедался ты к шестидесяти девяти годам… Хотя нет, три раза – ровно три раза: на собственной свадьбе, на поминках лудонского бургомистра, горбатого Марселя Пуатье, а в третий раз – на крестинах маленькой Жанетты, дочери арендатора «Ротонды», загородного имения, в котором Гастон, подрабатывая, ухаживал за садом. Трижды сыт за шестьдесят девять лет! Разве это жизнь, эй? А теперь нужно всего лишь закрыть глаза и рот, разжевать и проглотить свою совесть, и можно, подобно пловцу, прыгнуть вместо холодной воды в озеро, полное денег.